Ф. М. Достоевский

«Неведомые силы» тиранически властвуют над героями Достоевского. Исключительно под влиянием «неведомых сил» его герои способны бывают идти на подвиг, действовать решительно, переживать «героические» моменты.

Объясняя, напр., генезис преступления, Достоевский замечает, что иные убийства происходят «от самых удивительных причин», что «в совершении их много странного».

Существует, напр., и даже очень часто, такой тип убийцы: живет этот человек тихо и смирно. Доля горькая – терпит. Положим, он мужик, дворовый человек, мещанин, солдат. Вдруг что-нибудь у него сорвалось; он не выдержал и пырнул ножом своего врага и притеснителя. Тут-то и начинается странность: на время человек вдруг выступает из мерки.

Неоднократно отмечавшаяся русской критикой характерная черта «хищников» Достоевского – склонность действовать не в силу утилитарных побуждений, а «бескорыстно», «бесцельно», иррационально, ради «искусства», ради «бесцельной» игры – объясняется именно тем, что они в момент совершения «подвигов» действует под давлением неведомых стихийных сил.

Можно было бы привести сотни примеров, иллюстрирующих власть этих неведомых сил, можно было бы проследить игру «неведомого» в душе всех без исключения героев, как ранних, так и последних произведений Достоевского.

Достоевский сам хорошо был знаком с тиранией «неведомых сил» Еще находясь в инженерном училище, он жаловался на беспричинную тоску, на страх перед неизвестностью будущего, на какие-то непонятные душевные движения. Психическая болезнь, по мере своего развития, все больше и больше отдавала его душевный мир во власть неведомых мучительных «стихий». Особенно сильно страдал он от этих стихий в периоды, следовавшие за эпилептическими припадками, Тогда, по свидетельству Н. Страхова, он не находил себе места от гнетущей тоски, тогда он доходил до того, что чувствовал себя сам преступником; ему казалось, что над ним тяготеет неведомая вина, великое злодейство».

В своих произведениях он лишь рассказал повесть о муках, доставляемых вторжением этих неведомых сил в душевный мир. Признавая, что неведомые силы отнюдь не являются следствием органического, последовательного развития душевной деятельности, что они приходят извне, а не составляют достояние его собственного «я», что они – какие-то самостоятельные, враждебные ему, мировые стихии, с которыми человек должен вести самую ожесточенную борьбу, Достоевский абстрагировал их. Он олицетворил их в образе мощных хищников, неограниченно властвующих над окружающими. Что такое все эти Мурины, Петры Александровичи, Фомы Опискины, Ставрогины, Дмитрии Карамазовы, Настасьи Филипповны и Катерины Ивановны, как не одухотворенные аллегории тиранической власти «неведомых сил», – власти, от которой страдал сам автор «Записок из мертвого дома»?

Что такое все романы Достоевского, как не эпопея этой тиранической власти, проявляющейся в самых различных формах, при самых различных положениях и обстоятельствах? Припомните Катерину («Хозяйка»), не могущую отделаться от властных чар «злого старика», «ревнивого тирана», «полупомешанного убийцы Алеши»; припомните Неточку Незванову, покоренную непонятным обаянием гордой, самовластной княжны; припомните Егора Ростанева, ставшего безвольной игрушкой в руках классического «хищника», Фомы Опискина; припомните князя Мышкина, загипнотизированного Настасьей Филипповной; припомните даже Катерину Ивановну, попавшую под власть Дмитрия Карамазова…

Со времени проявления известной статьи К. Михайловского за Достоевским установилась репутация «жестокого таланта», расходующего свою энергию на изображение «ненужной жестокости», таланта, старающегося бесцельно отравлять душу читателя, таланта, наслаждающегося инстинктами «волчьей натуры».

Но это незаслуженная репутация.

Правда, Достоевский постоянно говорит о «жестокостях». Но о каких жестокостях? Название «ненужных жестокостей» далеко не объясняет их сущности: это – стихийные жестокости, это жестокости, проистекающие от власти «неведомых сил»; об этих жестокостях Достоевский распространяется так много вовсе не потому, что находит какое-то болезненное, «волчье» наслаждение в изображении человеческих страданий.

Нет, он распространяется о них потому, что он сам страдал от них, и потому, что этими страданиями всецело определилось содержание его внутренней жизни.

«Душевно одинокий» с юношеских лет до последних дней, живший «обособленной жизнью, столкнувшийся непосредственно с «живыми» людьми и «практической» жизнью только один раз, во время пребывания на каторге, и потому слишком мало знакомый с настоящей действительностью, создававший своих героев исключительно «по своему образу и подобию», на основании данных внутреннего опыта и потому до конца оставшийся реалистом лишь постольку, поскольку он точно передавал результат внутреннего опыта, он, естественно, в своих романах должен был поведать не о чем ином, как о внутренних страданиях.