Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

покоя. Как истый сибарит, он не торопится проснуться, чтобы подольше продлить

это приятное состояние общего растительного благополучия.

Остановившись на какой-то средней точке между сном и бдением, он

переживает мысленно разные хорошие минуты своего последнего путешествия за

границу. Видит он опять удивительную полосу света, падающую на голые плечи

св. Цецилии, в Мюнхенской галерее. Приходят ему тоже в голову очень умные

места из недавно прочитанной книжки "о мировой красоте и гармонии".

Вдруг, в самом разгаре этих приятных грез и переживаний, начинает он

ощущать неловкость - не то боль внутреннюю, не то беспокойство. Вот так

бывает с людьми, у которых есть застарелые огнестрельные раны, из которых

пуля не вынута: за минуту перед тем ничего не болело, и вдруг заноет старая рана, и ноет, ноет.

Начинает наш помещик думать и соображать: что бы это значило? Болеть

у него ничего не болит; горя нет никакого. А на сердце точно кошки скребут, да

все хуже и хуже.

Начинает ему казаться, что должен он что-то припомнить, и вот он

силится, напрягает память... И вдруг действительно вспомнил, да так жизненно, реально, и брезгливость при этом такую всем своим существом ощутил, как будто

вчера это случилось, а не двадцать лет тому назад. А между тем за все эти

двадцать лет и не беспокоило это его вовсе.

Вспомнил он, как однажды, после разгульной ночи и подзадоренный

пьяными товарищами, он изнасиловал десятилетнюю девочку {11}.

Мать моя только руками всплеснула, когда Достоевский это проговорил.

- Федор Михайлович! Помилосердствуйте! Ведь дети тут! - взмолилась

она отчаянным голосом.

Я и не поняла тогда смысла того, что сказал Достоевский, - только по

негодованию мамы догадалась, что это должно быть что-то ужасное.

Впрочем, мама и Федор Михайлович скоро стали отличными друзьями.

Мать очень его полюбила, хотя и приходилось ей подчас терпеть от него.

232

Под конец нашего пребывания в Петербурге мама задумала сделать

прощальный вечер и созвать всех наших знакомых. Само собою разумеется, она

пригласила и Достоевского. Он долго отказывался, но маме, на свою беду, удалось-таки уломать его.

Вечер наш вышел пребестолковый. Так как родители мои уже лет десять

жили в деревне, то настоящего "своего" общества у них в Петербурге не было.

Были старые знакомые и друзья, которых жизнь уже давно успела развесть в

разные стороны.

Некоторым из этих знакомых удалось сделать в эти десять лет очень

блестящую карьеру и забраться на очень высокую ступеньку общественной

лестницы. Другие же, наоборот, подпали оскудению и обнищанию и влачили

серенькое существование в дальних линиях Васильевского острова, едва сводя

концы с концами.

Общего у всех этих людей ничего не было; почти все они, однако,

приняли мамино приглашение и приехали на наш вечер из старой памяти, "pour cette pauvre chere Lise" {"ради этой милой бедняжки Лизы" (франц.).}.

Общество собралось у нас довольно большое, но очень разношерстное. В

числе гостей была супруга и дочери одного министра {12} (сам министр обещал

заехать на минутку под конец, вечера, однако слова не сдержал). Был также

какой-то очень старый, лысый и очень важный сановник-немец, о котором я

помню только, что он пресмешно чмокал беззубым ртом и все целовал маме руку, приговаривая:

- Она был очень короша, ваша мать. Никто из дочек так не короша!

Был какой-то разорившийся помещик из остзейских губерний,

проживающий в Петербурге в безуспешных поисках за выгодным местом. Было

много почтенных вдов и старых дев и несколько старых академиков, бывших

приятелей моего дедушки. Вообще преобладающий элемент был немецкий,

чинный, чопорный и бесцветный.

Квартира тетушек была очень большая, но состояла из множества

маленьких клетушек, загроможденных массою ненужных, некрасивых вещиц и

безделиц, собранных в течение целой долгой жизни двух аккуратных,

девствующих немочек. От большого числа гостей и множества зажженных свечей

духота была страшная. Два официанта в черных фраках и белых перчатках

разносили подносы с чаем, фруктами и сладостями. Мать моя, отвыкшая от

столичной жизни, которую прежде так любила, внутренне робела и волновалась: все ли у нас как следует? Не выходит ли слишком старомодно, провинциально? И

не найдут ли ее бывшие приятельницы, что она совсем отстала от их света?

Гостям никакого не было дела друг до друга. Все скучали, но, как люди

благовоспитанные, для которых скучные вечера составляют неизбежный

ингредиент жизни, безропотно подчинялись своей участи и переносили всю эту

тоску стоически.

Но можно представить себе, что сталось с бедным Достоевским, когда он

попал в такое общество! И видом своим и фигурою он резко отличался от всех

других. В припадке самопожертвования он счел нужным облачиться во фрак, и

фрак этот, сидевший на нем и дурно и неловко, внутренне бесил его в течение

233

всего вечера. Он начал злиться уже с самой той минуты, как переступил порог

гостиной. Как все нервные люди, он испытывал досадливую конфузливость, когда

попадал в незнакомое общество, и чем глупее, несимпатичнее ему, ничтожнее это