Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

Летом Семипалатинск невыносим; страшно душно, песок накаляется под

палящими лучами солнца донельзя. Малейший ветер подымает облака пыли, и

тончайший песок засыпает глаза и проникает повсюду. Жара в тени в июне

доходила до 32® Реомюра. Я решил переехать за город в апреле, как только степь

и деревья зазеленеют. Во всем Семипалатинске была одна дача с огромным

садом, за Казацкою слободкою близ лагеря. Это было на руку и Федору

Михайловичу, и я предложил ему переехать ко мне из своей берлоги. Дача эта

принадлежала богатому купцу-казаку и именовалась "Казаков сад" <...>.

Я еще зимою выписал всевозможных семян цветов, овощей и луковиц из

Риги. В городе на дворе уже заблаговременно мы устроили парники и

подготовили рассаду. Достоевского это чрезвычайно радовало и занимало, и не

раз вспоминал он свое детство и родную усадьбу.

В начале апреля мы с Федором Михайловичем переехали в наше

Эльдорадо- в "Казаков сад". Деревянный дом, в котором мы поселились, был

очень ветх, крыша текла, полы провалились, но он был довольно обширный, - и

места у нас было вдоволь. Конечно, мебели никакой - пусто, как в сарае. Большое

зало выходило на террасу, перед домом устроили мы цветники. <...> Усадьба наша расположена была на высоком правом берегу Иртыша, к

реке шел отлогий зеленый луг. Мы тут устроили шалаш для купанья; вокруг него

группировались разнообразные кусты, густые заросли ивы и масса тростника. То

167

там, то сям среди зелени виднелись образовавшиеся от весеннего разлива пруды и

небольшие озерки, кишевшие рыбой и водяной дичью. Купаться мы начали в мае.

Цветниками нашими мы с Федором Михайловичем занимались ретиво и

вскоре привели их в блестящий вид.

Ярко запечатлелся у меня образ Федора Михайловича, усердно

помогавшего мне поливать молодую рассаду, в поте лица, сняв свою солдатскую

шинель, в одном ситцевом жилете розового цвета, полинявшего от стирки; на шее

болталась неизменная, домашнего изделия, кем-то ему преподнесенная длинная

цепочка из мелкого голубого бисера, на цепочке висели большие лукообразные

серебряные часы. Он обыкновенно был весь поглощен этим занятием и, видимо, находил в этом времяпрепровождении большое удовольствие. <...>

Однажды Федор Михайлович является домой хмурый, расстроенный и

объявляет мне с отчаянием, что Исаев переводится в Кузнецк, верст за пятьсот от

Семипалатинска. "И ведь она согласна, не противоречит, вот что возмутительно!"

- горько твердил он.

Действительно, вскоре состоялся перевод Исаева в Кузнецк. Отчаяние

Достоевского было беспредельно; он ходил как помешанный при мысли о разлуке

с Марией Дмитриевной; ему казалось, что все для него в жизни пропало. А тут у

Исаевых оказались долги, пришлось все распродать - и двинуться в путь все же

было не на что. Выручил их я, и собрались они наконец в путь-дорогу.

Сцену разлуки я никогда не забуду. Достоевский рыдал навзрыд, как

ребенок. Много лет спустя он напоминает мне об этом в своем письме от 31 марта

1865 года. Да! памятный это был день.

Мы поехали с Федором Михайловичем провожать Исаевых, выехали

поздно вечером, чудною майскою ночью; я взял Достоевского в свою линейку.

Исаевы поместились в открытую перекладную телегу - купить кибитку у них не

было средств. Перед отъездом они заехали ко мне, на дорожку мы выпили

шампанского. Желая доставить Достоевскому возможность на прощание

поворковать с Марией Дмитриевной, я еще у себя здорово накатал шампанским ее

муженька. Дорогою, по сибирскому обычаю, повторил; тут уж он был в полном

моем распоряжении; немедленно я его забрал в свой экипаж, где он скоро и

заснул как убитый. Федор Михайлович пересел к Марии Дмитриевне. Дорога

была как укатанная, вокруг густой сосновый бор, мягкий лунный свет, воздух был

какой-то сладкий и томный. Ехали, ехали... Но пришла пора и расстаться.

Обнялись мои голубки, оба утирали глаза, а я перетаскивал пьяного, сонного

Исаева и усаживал его в повозку; он немедленно же захрапел, по-видимому, не

сознавая ни времени, ни места. Паша тоже спал. Дернули лошади, тронулся

экипаж, поднялись клубы дорожной пыли, вот уже еле виднеется повозка и ее

седоки, затихает почтовый колокольчик... а Достоевский все стоит как вкопанный, безмолвный, склонив голову, слезы катятся по щекам, Я подошел, взял его руку -

он как бы очнулся после долгого сна и, не говоря ни слова, сел со мною в экипаж.

Мы вернулись к себе на рассвете. Достоевский не прилег - все шагал и шагал по

комнате и что-то говорил сам с собою. Измученный душевной тревогой и

бессонной ночью, он отправился в близлежащий лагерь на учение. Вернувшись, лежал весь день, не ел, не пил и только нервно курил одну трубку за другой...

168

Время взяло свое, и это болезненное отчаяние начало улегаться. С

Кузнецком началась усиленная переписка, которая, однако, не всегда радовала

Федора Михайловича. Он чуял что-то недоброе. К тому же в письмах были

вечные жалобы на лишения, на свою болезнь, на неизлечимую болезнь мужа, на

безотрадное будущее - все это не могло не угнетать Федора Михайловича. Он еще

более похудел, стал мрачен, раздражителен, бродил как тень. Он даже бросил