Ф

– С тобой что-то не так. Я это чувствую. Можешь отговариваться, но…

– Прости, мне пора!

– Эрик, ты можешь обо всем мне…

– Все в порядке, правда, просто пора!

И вот он уже сбросил. Странные они, эти разговоры с Ивейном – словно с самим собой говоришь, и мне вдруг снова становится ясно, почему я его избегаю. Потому что мне трудно от него что-то скрывать, он видит меня насквозь, как я вижу его. При этом я не уверен, что он сохранит это в тайне. Есть старинная мудрость: тайна остается тайной лишь тогда, когда о ней не знает никто, кроме тебя одного. Если придерживаться этого правила, то хранить секреты не так сложно, как может показаться. Даже если знаешь другого человека, как себя самого, прочесть его мысли ты все равно не сможешь.

Наш разговор напомнил мне, что я собирался позвонить матери. Она оставила мне три сообщения на автоответчике – игнорировать их бессмысленно. Поколебавшись, звоню.

– Ну наконец-то!

– Занят был. Прошу прощения.

– Ты? Занят?

– Да, много работы накопилось.

– Все эти твои картинки?

– Именно, эти мои картинки.

– По ресторанам шляться.

– Переговоры – часть делового процесса.

– Переговоры, говоришь.

– Что за намеки?

– Да просто радуюсь, что у моего сына интересная работа. По крайней мере она тебя, очевидно, подпитывает. Во всех смыслах.

– Чего ты от меня хотела?

– Участок по соседству с моим домом. Ну, ты понимаешь, который идет от моего забора и спускается в овраг, там еще берез много. Так вот, он продается.

– Ага.

– Только представь себе, что кто-то может начать там стройку! А если не ради стройки, то зачем его покупать? Кто бы его ни купил, будет его чем-то застраивать.

– Не исключено.

– А как же вид из моего окна? Ну, то есть из нашего, я хотела сказать. Дом же достанется вам по наследству, так что вид из окна и вам должен быть небезразличен. Даже если вы соберетесь его продавать. А вы соберетесь – уж наверняка никто из вас не захочет там жить.

– До этого еще далеко.

– Перестань!

– Что именно мне надо перестать?

– Я хотела предложить тебе купить этот участок, пока кто другой не появился – вцепится и будет потом застраивать. Сохранишь таким образом цену на дом. К тому же это было бы хорошим вложением.

– С какой стати это было бы хорошим вложением, если я даже построить на нем ничего бы не смог?

– Не пытайся сделать вид, что понимаешь что-нибудь в том, как ведутся дела, ты же просто… Такой, какой ты есть.

– Да, я такой человек, который считает, что участок, на котором нельзя строить, нельзя назвать хорошим вложением.

– Можешь засеять его зерном.

– Куда же мне потом девать это зерно?

– Рапсом, например, или чем-нибудь в этом роде.

– Я понятия не имею, что из себя представляет рапс.

– На нем машины ездить могут.

– Поговори с Эриком. Деньги у него есть, и в инвестициях он разбирается получше меня.

– Но я к тебе обращаюсь!

– Поговори с Эриком, мама. Меня ждут дела.

– Очередной обед небось?

– Поговори с Эриком.

Она вешает трубку, а мне пора выходить. Спускаюсь по лестнице, пересекаю нагретую солнцем площадь, ныряю в метро. Эскалатор уносит меня в прохладный полумрак подземки.

Тут же подходит поезд, вагон полупустой. Сажусь.

– Фридлянд!

Поднимаю взгляд. Рядом со мной, держась за поручень, стоит арт-обозреватель «Вечерних новостей».

– Вы ли это? – восклицает он. – Вы – и в метро?

Я пожимаю плечами.

– Да быть этого не может!

Улыбаюсь. Главное – чтобы он не решил ко мне подсесть.

– Тут не занято? – он хлопает меня по плечу.

Его звали Виллем, он был фламандцем, собирался стать художником. Имел определенные задатки, был громогласен, обаятелен, легко возбудим, но, увы, не слишком одарен. Будучи поклонником Николя де Сталя, писал абстрактные полотна – я попрекал его этим, называл трусом и подражателем; сам-то я был реалистом, поклонником Фрейда и Хокни, чем уже он, в свою очередь, меня попрекал, называя трусом и подражателем. Мы много ссорились, много пили, принимали в умеренных дозах наркотики, носили шелковые рубашки и отпускали волосы до плеч. На протяжении довольно недолгого времени мы делили мастерскую в Оксфорде, которая на самом деле была всего-навсего комнатой над прачечной; он писал, стоя у северного окна, я – у западного; в комнате была раскладная кровать, мы пользовались ею вовсю, и нам казалось, что на нас обращен взгляд из будущего, словно историки искусства последующих времен не сводили с нас глаз. Когда он решил бросить учебу, я обозвал его лентяем и сам бросать не стал, а он сообщил мне, что у меня мещанские нравы.

Настали каникулы, и мы отправились бродить по зеленеющим росистым полям Уэльса, в сумерках взбирались на холмы, покоряли островерхие утесы и опасные расщелины, однажды любили друг друга прямо на испещренном рунами камне, что оказалось занятием еще более неудобным, чем нам представлялось. Мы вели споры, угрожали друг другу, кричали, в знак примирения напивались и, захмелев, по новой сходились в стычке. Мы наполняли рисунками альбом за альбомом, поутру ждали рассвета, ежась на влажном ветру и глядя на оловянно-зеленую блеклость вод.