Ф

Она начинает обмахиваться ладонью, и, хотя зал ресторана оборудован беззвучными кондиционерами, этот жест вовсе не кажется неуместным. Ей не составляет труда выглядеть элегантно. Если бы мне нравились женщины, я бы, наверное, в нее влюбился.

В такую погоду, продолжает Эльза, невольно начинаешь испытывать уважение к мавританской культуре. Подумать только, они возводили Альгамбру при таком невыносимом пекле – как только им это удалось?

То были иные времена, отвечаю я, да и наше племя тогда было много здоровее, чем сейчас. Человек не поддается однозначному определению; он создает себя. Пути, которые преодолевали римские легионеры, требовали от них усилий, которые ныне по плечу лишь олимпийским чемпионам.

– Ницше оценил бы это сравнение, – замечает Эльза.

– При этом, – возражаю я, – такое сравнение может прийти в голову лишь здоровому человеку. Стоит разболеться зубу, и начинаешь молиться на спасительный прогресс и отдаление от природы.

Поднявшись с мест, мы приобнимаем друг друга на прощание, целуемся в обе щеки, не касаясь их губами. Она удаляется; я остаюсь, чтобы заплатить по счету. Нам предстоит еще одна встреча, скорее всего, это будет ужин; потом, возможно, завтрак, потом я предложу ей встречу в бывшей мастерской Генриха, и, возможно, тогда настанет момент поговорить о деньгах.

До дома мне отсюда недалеко, я живу за углом от ресторана. Войдя в прихожую, как всегда, останавливаюсь у небольшого рисунка Тьеполо, радуясь, что могу называть своей столь совершенную вещь. Проверяю сообщения на автоответчике.

Сообщение всего одно: аукционный дом «Везельбах» желает известить, что один коллекционер из Парижа выставил на торги, которые состоятся через две недели, картину Ойленбёка «Старуха Смерть во Фландрии» – вещь, к счастью, скорее проходную. Интереса до сих пор никто не выразил, но владелец все же не собирается снимать полотно с продажи.

А вот это уже плохо! Если никто не проявился, то это означает, что и на торгах интерес будет умеренный, и, вероятно, мне придется самому приобрести эту работу, чтобы не позволить Ойленбёку упасть в цене. Стартовая цена – четыреста тысяч, сумма немаленькая, к тому же я не получу за нее ничего, кроме картины, которую сам же шесть лет назад и продал за двести пятьдесят. В этом году пришлось купить уже трех Ойленбёков, а ведь на дворе еще только август. Надо что-то предпринять.

Звоню Векслеру, новому главному хранителю монреальского музея Клейланда – только для того, чтобы оставить сообщение, но, несмотря на разницу во времени, он тут же снимает трубку. Говорит, что настроил переадресацию звонков из офиса себе на сотовый, и нет, он не спит, нет у него больше такой привычки.

Некоторое время мы просто болтаем – о погоде, о межконтинентальных перелетах, о ресторанчиках на Манхэттене, в Лиме и в Москве. Я жду, что он упомянет выставку Ойленбёка, которую намеревается устроить года через два – для меня она имела бы неоценимое значение, но он, разумеется, ждет, что я спрошу о ней сам. Поэтому мы еще где-то с четверть часа обсуждаем горные лыжи, новый фильм Ханеке, рестораны в Париже, Берлине и Буэнос-Айресе. В конце концов он понимает, что ключевая фраза прозвучит не из моих уст, и сам выводит разговор на нужную тему.

– Поговорим об этом в другой раз, – отвечаю я.

На том конце провода слышно разочарование. Векслер сообщает, что через два месяца собирается в Европу, может быть, нам встретиться – за завтраком, к примеру, или, скажем, за ланчем?

– Отличная мысль, – говорю я.

– Превосходно, – отвечает он.

– Да, просто замечательно, – говорю я.

– Ну что же, чудненько, – говорит он.

Кладу трубку. И вдруг, ни с того ни с сего, меня одолевает такое чувство, словно мне срочно нужно позвонить брату. Открываю телефонную книгу: я совершенно не в состоянии запоминать комбинации цифр – номер Эрика, и тот выучить не могу.

– Да? – его голос звучит еще напряженнее, чем обычно. – В чем дело?

– Я тут подумал: позвоню-ка тебе.

– А что такое?

– Не знаю, просто какое-то странное чувство. С тобой все в порядке?

Короткая пауза.

– Разумеется.

Судя по его тону, все совсем не в порядке, более того – судя его по тону, он прямо-таки хочет показать мне, что лжет.

– А откуда у меня тогда такое чувство?

– Может, потому что я сам собирался с тобой сегодня… Ах, вот оно что! – Гудят автомобили, ревет мотор, потом раздается какой-то присвист – кажется, он смеется.

– Представь себе, я попросил секретаршу тебе позвонить, а она… Она позвонила Мартину!

– Мартину?

– Ну, мы сходили пообедать. Я еще все время спрашивал себя, что он тут делает.

Осведомляюсь, как дела; он, как всегда, отвечает уклончиво. Что-то не так, он явно хочет о чем-то меня спросить, но не может себя заставить. Вместо этого интересуется, что у меня с работой, и, хотя я знаю, что это его ни капельки не интересует, все же отвечаю: приходится следить за тем, что происходит за стенами аукционных домов; нельзя терять контроль над ценами. И вот он уже перебивает меня, переводит тему на то, как там мать – больная тема, – но я продолжаю настойчиво его расспрашивать.