Евротрэш

Как-то он снял для семьи на лето дом банкиров Эспириту Санту в Кашкайше, роскошную виллу на мысе с собственным пляжем. Мы шли с ним по узкой улочке от входа на виллу в сторону города, и тут мимо нас попытался протиснуться на шаговой скорости фиолетовый рено-четверка. Между коленом отца и передним крылом автомобиля, медленно-медленно катившегося мимо, оставалось место – я видел это своими глазами, там было не меньше тридцати сантиметров. Отец, однако, вскрикнул, обхватил голень обеими руками и скорчился от боли, как будто бампер не просто его задел, а прямо-таки раздробил ему коленный сустав.

Водитель с встревоженным видом вышел из машины и предложил помощь, и отец с гримасой боли потащил виновника происшествия в дом Эспириту Санту, от которого нас отделяло лишь несколько метров – на виллу одной из самых богатых и влиятельных семей Португалии. Там, в гостиной, он доковылял до оттоманки в стиле Людовика XVI, разлегся на ней, задрав ногу, и наслаждался страданиями несчастного водителя четверки, оробевшего перед лицом такой роскоши, влияния и могущества. Бедолаге уже казалось, конечно, что он совершил самую страшную ошибку в своей жизни. Хотя на самом деле не случилось ничего, вообще ничего. Отец разыграл на ровном месте несчастный случай только для того, чтобы повыпендриваться перед первым попавшимся португальцем с улицы и как можно сильнее его унизить.

В общем, отец был невероятно властолюбив и через мучительство и унижение других людей создавал необходимую ему дистанцию между собой и окружающими, свою непробиваемую защитную броню. И порой я задумывался о том, что ведь и вся моя семья, и весь этот круг точно так же питались унижением других, сознанием своей элитарности, которая на самом деле была лишь кривлянием среднего класса, стремившегося выбиться в верхи и больше всего на свете боявшегося собственного пролетарского происхождения.

С другой стороны, всё это было как на ладони, этот выпендреж не мог обмануть даже маленького ребенка, каким я был тогда. Не может быть, чтобы отец этого не понимал, это же всегда было совершенно очевидно. За семейным завтраком он всегда вынимал мякиш из булочек, скатывал в шарики и прятал в карман, а потом шел в курятник при своем замке на Женевском озере и бросал хлеб курам, чтобы полюбоваться, как они дерутся за подачку. Это было забавно, и мелко, и простодушно, грустно это было.

Может быть, отец видел в немецких и норвежских экспрессионистах, которые, как известно, игнорировали социальную тематику, что-то вроде мира лиловых грез по ту сторону буржуазности? Он скупал Нольде, Мунка и Пехштейна, он скупал Кирхнера и Хеккеля – а политические художники, такие как Гросс или Отто Дикс, не вызывали у него ни малейшего интереса. Пограничным случаем был Бекман, в отцовской коллекции было несколько его гравюр и картин. Но попасть в мир грез можно было только через деньги, никакой духовности отец не признавал, всё мистическое, возвышенное было ему полностью чуждо, меня даже не крестили. Никакого потустороннего мира не было. Для него существовал только этот мир, который закончился полиэтиленовым пакетом, брошенным в Эльбу. Могилы он не хотел, надгробного камня он не хотел, обсуждений он не хотел, воспоминаний он не хотел – и, согласно его воле, ничего и не было, кроме молчания и забвения. А картины были в конце концов все распроданы на аукционах Корнфельд, Сотбис и Гризбах, ничего интересного в коллекции не осталось. Ни одной из его грез. И тут мне снова предстали зубчатые ледяные вершины Гиндукуша и упаковка фенобарбитала, лежавшая на ночном столике рядом со спящей матерью.

Около четырех я услышал тихие шаги в коридоре. Возможно, я к этому времени всё-таки незаметно уснул. Но тут сон слетел с меня, как от удара током. Шаги остановились у нашей двери. В замочную скважину снаружи очень тихо, медленно вставили ключ.

Я вскочил и сперва подпер дверь плечом, а потом молниеносно выдернул из брюк ремень, привязал к дверной ручке, а пряжку зацепил за крючок на стене. Как же я забыл запереться? Дверь толкнули, но ремень выдержал, последовал несильный раздраженный пинок, и я уже приготовился схватить с ночного столика в шаге от меня лампу и обороняться ею, но тут послышались удаляющиеся шаги и снова тихое, бархатистое похрапывание матери, лежавшей неподвижно на спине.

Утром около половины седьмого я тер кулаками глаза и лицо, а мать, которая по обыкновению давным-давно проснулась, заканчивала свой утренний туалет.

Пока она красила губы и слегка трогала румянами покрытые струпьями скулы, я сказал, что нам нужно поскорее мотать отсюда. Поменять ей мешок, пока мы тут? Да, отозвалась она, и на этот раз я справился с задачей куда ловчее, чем накануне, и мне это было совсем нетрудно. Я помог ей одеться, она выбрала горчично-желтый костюм.