Евротрэш

– Не видели, я полагаю. Так что помалкивайте. И что Вы пристали к моему сыну, с какой стати его должны звать Даниэль? Даниэль? Какая наглость!

– Спасибо, мама.

– Долго ж ты собирался – но лучше поздно, чем никогда.

– Что ж, тогда я пожелаю вам всего хорошего.

Он улыбнулся нам – отнюдь не дружелюбно. Это была злобная улыбка, страшная, он выглядел как небритый желтозубый вампир, хуже того, он смотрел на нас, словно мы были уже удушенными проволокой кошками.

– Хорошего вам сна, мать и сын. Ведь сон – это роза, как говорят русские.

– И роза нежная жила не дольше розы – всего одну зарю[27], – отозвалась она. Бабах, вот оно, ее второе любимое присловье, это из Малерба, и, как всегда, подходит – ни убавить, ни прибавить. Мать и правда знала толк в своих французах.

– Гуляш у вас, кстати, из консервной банки, судя по вкусу, – крикнула мать ему вслед. Я ее не узнавал. Путешествие ей явно на пользу, подумал я. Может, нам и вправду стоит отправиться вместе в Африку.

VII

Мы спали в одной комнате, но я не спал. Мать тихо, прерывисто похрапывала. Явились непрерывные ночные мысли, крутящиеся мысли, порхание вокруг огонька в темноте. Я сидел в самолете. Я лежал в постели, которая была самолетом. Что за река там внизу? Почему я так любил название города – Лахор? Это была долина Инда. Это была долина Синда. Вдали вставал Гиндукуш – убийца индусов. Я не мог уснуть. Я плохо переносил открытую агрессию. Я никогда не видел мать такой. Именно такой я всегда и видел мать. Гиндукуш. Может быть, я ее просто никогда не видел. Памир. Нангапарбат. В начале шестидесятых мать обучалась в Монтрё французскому, стенографии, манерам – и немного литературе.

Как оно выглядело, это время? Почему меня так тянуло туда, к костюмам из дралона и джерси на шелковой подкладке? К плавным изгибам черных автомобильных крыльев, к шрифту без засечек на вокзальных табличках? К мужчинам с сигаретой и зонтиком, к их серым фланелевым рубахам и выглядывающим из рукавов белоснежным манжетам нижней рубашки? Откуда эта тоска по узким галстукам и выглядывающим из нагрудного кармашка треугольникам носового платка, по бакелитовым очкам?

Они поджидали девушек, пролистывая газеты в швейцарских Tea Rooms, этих исчезнувших ныне опорных пунктах кальвинизма. Тогда не ходили в бары и пабы, а ходили в Tea Room пить чай с молоком и сахаром. Ходила ли и моя молоденькая мать в Tea Rooms в Монтрё в начале шестидесятых годов? Назначала там свидания молодым людям, под прикрытием чашечки чая говорившим ей комплименты на рассыпающемся соловьиными трелями швейцарском французском? Были у них шелковые кудри, зеленые глаза, свежий румянец и узкие усики à la Дэвид Нивен, у этих моих потенциальных отцов, ни один из которых так и не стал моим отцом?

Сон, приди наконец, молю, думал я в половине четвертого утра. Может, взять у матери таблетку фенобарбитала? Нет, ни за что, тогда я буду как она. Какая жалость, думал я, какая жалость, что вожделенная коммуна оказалась сборищем нацистских пройдох. Мне так хотелось познакомиться с хорошими людьми и подарить им наши гнусные деньги, позорные дивиденды с производства оружия. А моя мать, хоть и не в себе, тут же поняла, что это не те люди, и не просто не те, а прямо-таки самые неподходящие, какие только могут быть – и спустила всё на тормозах, слава богу. Откуда только у нее эта проницательность?

Я лежал навзничь на кровати в одежде и обуви, немытый, как миллиардер Густав Дельбанко, засунув полиэтиленовый пакет с деньгами под подушку.

И тут мне вспомнилось, что я всю жизнь прятал что-нибудь под кроватью. Я заталкивал под кровать бутерброды с сыром, тайком утащенные ночью с кухни, когда познакомился со своей будущей женой. Позже я держал под кроватью хлебный нож и кайло, чтобы защитить свою семью, а также заостренные металлические пруты, прогулочные трости с латунными наконечниками в форме утиного клюва и любимый вертел из Папуа-Новой Гвинеи.

Отец хранил своих Кирхнеров и Мунков скатанными в рулон у себя под кроватью, и я унаследовал от него этот инстинкт, только я всегда держал там орудия отражения зла. А отец – делал он это попросту из желания никогда больше не быть бедным? Ради чувства, что никто не может отнять его сокровища, пока он лежит прямо на них? Сейчас, в глазах моей памяти, он выглядел немного комично, маленький, как две капли воды похожий на актера Луи де Фюнеса. Всякий раз, когда я смотрел фильм с Фюнесом, мне казалось, что я вижу отца. Маленького, жилистого, щуплого, лысеющего, в светло-серых костюмах, скрытного, хитрого шельмеца под прикрытием прозрачно-голубых глаз. Для меня он был загадкой. Хранилищем тайн, которые вышли на поверхность лишь после его смерти.