Евграф Федоров

«В ней было громадное, забранное решеткой окно, выходившее на юг, на маленький бульвар, обсаженный двумя рядами деревьев, а за бульваром тянулось большое открытое пространство…»

Всходило солнце по утрам.

Просыпался зяблик, меланхолически посвистывал, звал. Блаженствовали воробьи в ветвях тополей. Доносились скрипы телег. Мир за окном не знал тишины! И Кропоткину зверски захотелось выздороветь…

Как-то дверь в его палату приоткрылась, и незнакомый солдат быстро шепнул:

— Попроситесь на прогулку!

«Я понял, что друзья думают обо мне».

«Никогда не забуду первую прогулку… Увидал заросший травою двор… я просто замер… остановился на крылечке тюрьмы и оцепенел…»

Вернувшись в камеру, он написал и сунул солдату письмо. В нем был план побега.

«…Наш кружок принялся за дело. Люди, которые никогда не знали меня, приняли участие, как будто дело шло о дорогом им брате. Предстояло, однако, преодолеть массу трудностей…».

Надо было подготовить экипаж, выследить смену караула, расставить вестовщиков и согласовать сигналы. Главный сигнал «все готово, беги» должен был подаваться игрой на скрипке из окна дома, что напротив тюрьмы: его революционеры нарочно арендовали.

Прошел почти месяц. Между тем «власти, должно быть, пронюхали нечто подозрительное… Вечером я слышал, как патрульный офицер спросил часового, стоявшего у моего окна: «Где твои боевые патроны?.. Разве не было приказано всем вам держать четыре боевых патрона в кармане шинели?»

Наконец настал великий день его жизни!

«Задолго до этого я практиковался, как снимать мой бесконечный и неуклюжий балахон. Он был такой длинный, что мне приходилось таскать подол его на левой руке, как дамы держат шлейф амазонки. Несмотря на все старания, я не мог скинуть халат в один прием…

Я решил научиться снимать его в два приема: в первый — скинуть шлейф с руки, второй — сбросить халат на землю…

…Я вышел на прогулку, по обыкновению, в четыре часа и подал свой сигнал. Сейчас же я услышал стук колес экипажа, а через несколько минут из серого домика до меня донеслись звуки скрипки. Немедленно затем скрипач (и очень хороший, должен сказать) заиграл бешеную и подмывающую мазурку Коптского, как бы желая внушить: «Теперь смелей! Твое время — пора!»

«Теперь или никогда!» — помню я, сверкнуло у меня в голове. Я сбросил зеленый фланелевый халат и пустился бежать.

…Не очень-то доверяя моим силам, я побежал сначала медленно, чтобы сберечь их. Но едва я сделал несколько шагов, как крестьяне, складывавшие дрова на другом конце двора, заголосили: «Бежит, держи его! Лови его!» — и кинулись мне наперерез к воротам. Тогда я помчался что было сил. Я думал только о том, чтобы бежать скорее. Прежде меня беспокоила выбоина, которую возы вырыли у самых ворот, теперь я забыл ее. Бежать, бежать! Насколько хватит сил.

Друзья мои, следившие за всем из окна серенького домика, рассказывали потом, что за мной погнались часовой и три солдата, сидевшие на крылечке тюрьмы. Несколько раз часовой пробовал ударить меня сзади штыком, бросая вперед руку с ружьем…

У ворот стояла пролетка, а в ней рядом с кучером — некто с наганом, размахивая которым, отчаянно кричал:

— Сюда, скорее, скорее! — А когда беглец вскочил на пролетку, заорал кучеру: — Гони! Гони! Убью.

Великолепный призовой рысак, специально купленный для этой цели, помчался сразу галопом. Сзади слышались вопли: «Держи его! Лови», а друг в это время помогал мне надеть пальто и цилиндр.

…Всюду по дороге мы встречали друзей, которые подмигивали нам и желали успеха, когда мы мчались мимо них на нашем великолепном рысаке. Мы выехали на Невский проспект, повернули в боковую улицу и остановились у одного подъезда, где отослали экипаж. Я вбежал по лестнице и упал в объятия моей родственницы, которая дожидалась в мучительной тоске. Она и смеялась и плакала, в то же время умоляя меня переодеться поскорее и подстричь бросающуюся в глаза бороду. Через десять минут мы с моим другом вышли из дома и взяли извозчичью карету.

…Что же касается скрипача и дамы, снявших серенький домик, то они тоже выбежали, присоединились к толпе… а когда толпа рассеялась, они преспокойно ушли к себе домой».

Полиция не сразу набралась храбрости доложить царю о дерзком побеге. Гнев его был страшен. Он приказал сыскать беглеца во что бы то ни стало. По Петербургу прокатились многочисленные аресты.

Но Петр Алексеевич мог уже не бояться. Его переправили за границу.

…Всю жизнь любил Петр Алексеевич мазурку Коптского. Живя в Локарно, они с женой Зинаидой Григорьевной частенько обедали в небольшом кабачке на окраине города. Петр Алексеевич подзывал скрипача и просил сыграть мазурку. Иногда Зинаида Григорьевна недоумевала:

— Полно тебе… Какие уж такие достоинства открыл ты в ней?

Петр Алексеевич добродушно взглядывал на нее из-под очков:

— Ты ведь знаешь, Зинаида…