Евграф Федоров

Закрытые (фигурально выражаясь) спальни, в которых, как вскоре выяснилось, по ночам душно в самом непосредственном значении слова, потому что форточки открывать запрещалось, за чем строго присматривали дежурные офицеры, — закрытые спальни, в которых фигурировали (слово «фигуры» будет так часто попадаться в нашем сочинении, что к нему надобно притерпеться; следующая глава, например, целиком и исключительно посвящена фигурам) волнующие книжные произведения, были всего лишь крохотными читательскими аудиториями, так сказать, брызгами читательского моря, и книг там вращалось не так уж много, или — соотносясь к общей их массе и прибегая к языку математики: ускользающе малое количество. Действительно, Россия тогда поглощала великое количество печатных страниц; издавала, переводила, иллюстрировала, вывозила и ввозила; последнее, правда, главным образом контрабандным путем через Краков и Варшаву. Читательская масса росла, что, может быть, и не удивительно для страны, только что осененной крестьянской волей и произведшей судебную реформу. Ну и, как водится на Руси, появились богатыри книгочии; этакие фанатики чтения; можно даже утверждать, мученики чтения, готовые сжечь себя или (фигурально выражаясь) уже себя сжигающие на костре из книг, ибо с чем еще сравнить, как не с самосожжением, это непрерывно-лихорадочное чтение? Инженерное училище, образцовое изолированное учебное заведение, тоже должно было иметь своих рекордсменов чтения, и оно их имело; и среди них на первом месте шел некто Вноровский, поляк, он постигал, и с решительным успехом, все науки, придуманные человечеством. Так как (читатель уже знает) распорядок дня был замешен круто, времени свободного почти не оставалось, то ему приходилось постоянно носить с собой пачку книг; на большой перемене он читал, предположим, средневековую историю и медицину, на малых — экономические трактаты.

Существует мнение, будто гений потому и гений, что рано бежит чужого влияния. Далеко не всегда так — и часто юный гений жаждет поклоняться и ищет, кому подражать; зрелый гений — другое дело, тот крепко стоит на ногах. Ну а наш с вами юный прагматист, сам себя определивший в инженерный резерв? Он посильней иных прочих страждал жизненного примера. Как же с худой-то памятью на житейские сведения да без наставника? Чем в жизни руководствоваться? Теорией разумного эгоизма — да кто ж спорит? Теперь, по прочтении Писарева, она стала еще более близкой. Но, к сожалению, в юношеские лета жизнь все больше так норовит повернуться, что к ней никак теорию не приставишь, и пусть ты ею набит до макушки (теорией), а хандра все-таки берет свое, осенний дождик действует на нервы, и, равняясь в строю на грудь четвертого человека, досадуешь на себя за то именно, что решил во всех обстоятельствах поступать как испытанный реалист и ненавидишь военных за их любовь к двухшеренговой геометрии.

Так вот, на общеучилищном построении четвертая грудь (довольно узкая и впалая) как. раз и принадлежала поляку Вноровскому, интеллектуальному Пантагрюэлю, и воздымала при помощи тощей шеи узкую и стриженую головку, которую на переменах, на привале и частенько вместо сна наполняли книжной премудростью. Надо сказать, это принесло Вноровскому известность, а он ее вовсе не добивался (в отличие от некоторых юнкеров, жаждавших хоть чем-нибудь да выделяться, что вполне попятно для среды, в которой все одеты в одинаковые мундиры с блестящими пуговицами и стоячими воротничками).

Наш реалист о себе был достаточно высокого мнения, но, поколебленный в своем знании анатомии и социальных наук, он, равняясь в строю, всматривался в грудь четвертого человека с уважением.

Однако познакомиться с ее владельцем не смел.

Ручки, свисавшие по бокам тощего туловища, едва ли обременены были мышцами, однако никто Вноровского не задирал, его обходили.

Как-то в рекреационной зале резвились старшеклассники — бесились, друг за дружкой гонялись, отпихивая попадавшихся на дороге.

И уронил кто-то из них пояс. Оглянулся, увидел Федорова, прикорнувшего в уголке. «Эй, рябец, подай!» Смутился Федоров, подыскивал выражения для отказа. «Ну!?» — «Не буду подавать…» — «Что?»

Расправа в таких случаях следовала немедля: терпеть не могли старшеклассники прекословия. А уж жаловаться не приведи господь. Тогда б вторично избили и постоянными издевками заставили б распроститься с училищем. Уж так заведено было!..

Минута была критическая.

Вдруг выступил Вноровский; аккуратно книгу закрыл, под мышку сунул, едва слышно упрекнул: «Нельзя ли оставить его, господа, прошу вас». Он всего на класс был старше Федорова, из-под рабства, в коем новички пребывали, вышел, но укорять старших права еще не имел. Поднял пояс и не протянул его, а бросил; старшеклассник растерянно поймал. Выходило, что и требование исполнилось, и рябец не наказан ускользает….

Старшеклассники вернулись к беготне, Вноровский к чтению.

После этого на общих построениях Федоров ловил грудь четвертого человека восторженным взглядом.

А познакомиться опять же не смел.