Это было в Калаче

— Это еще что такое? — сердито проговорил комбриг, узнав ребят. — Чего болтаетесь, где не положено? Я приказал никого не выпускать из хутора.

— Гуляем вот… — промямлил Кошелев. — Не спится…

— Нашли место для прогулок! А ну, марш домой! — полковник погрозил пальцем Цыганкову. — Ты у меня допрыгаешься, казак. Вот прикажу матери запереть тебя в чулан.

Друзья повернули назад, к хутору. Но едва скрылись с глаз полковника, как Цыганков шепотом скомандовал:

— Ложись! Ползи за мной!

Они проползли с полкилометра вдоль реки, вверх по течению, и, наконец, очутились у воды. Кошелев понял, что Иван не отказался от намеченного плана, только место переправы сменил. Ниже, примерно в километре от них, внезапно вспыхнула перестрелка. С берега на берег протянулись цветные нити трассирующих пуль. С обеих сторон в разговор вступили минометы.

— Вот и хорошо! — улыбнулся Иван. — Под этот шумок мы и переправимся. Будто нарочно нас прикрывают огоньком.

Перестрелка стихла, когда друзья уже углубились в степь на правом берегу. Всю ночь они шли на запад. Утром разыскали в поле яму и уснули, скрытые от посторонних глаз, а вечером снова пустились в путь.

У ДЕДА ГРИГОРИЯ

Давно перевалило за полночь. Не спится старику, ворочается с боку на бок дед Григорий. Не знал он сна в мирные ночи, а теперь и подавно. Всякие мысли не дают покоя. Дед думает о немцах, которые пришли в Придонье, о родном хуторе, где почти в каждой хате нынче ночуют враги. Только халупу Григория миновали: не понравилась — мала и кособока. А корову — единственное богатство старика — все-таки увели. Да и во всем хуторе теперь не услышишь ни мычанья, ни кудахтанья, ни лая: всю живность извели чужеземцы. Ох и тяжелую годину переживает русская земля!..

Дед приподнял голову: показалось, будто кто стукнул в оконце. Почудилось? Нет, стук повторился. Кого это нелегкая принесла?

Дед, кряхтя, слез с лежанки, дошлепал босыми ногами до двери.

— Кто там?

— Это я, дедуся, Пашка Кошелев. С товарищем.

— Какой Пашка Кошелев?

Дед загремел задвижкой, и в хату вошли два подростка. Старик не сразу узнал мальчишку, которого приютил когда-то. Пашка жил у него месяца два, а потом исчез так же неожиданно, как и появился. Старик первое время скучал, но постепенно забыл о нем. И вот теперь…

Дед завесил оконце дерюгой и засветил лучину (керосина давно и в помине не было). Оглядел Павла: вытянулся, окреп паренек, не узнать.

Пашка же чувствовал себя неловко.

— Вот… — проговорил он и кашлянул, — погостить пришел… А это мой товарищ, Ваня. Не выгонишь?

Старику осточертело одиночество, и в душе он был рад нечаянным посетителям. Но виду не показал, пробурчал недовольно:

— Нашел времечко по гостям шляться… Да уж ладно, проходите, садитесь. Где пропадал так долго?

Пока Кошелев рассказывал о своей жизни за последние два года, Иван разглядывал хатенку. Крошечная, грязная комната, полуразвалившаяся печь. Стол, две табуретки, деревянная длинная скамейка, заставленная ведрами и другой посудой, грубо сколоченная лежанка, вместо постели — старый овчинный тулуп. В комнате висел запах спиртного. «Уж не пьянствует ли старый бирюк?» — подумал Иван. Дед в эту минуту крутил цигарку. Он скупо насыпал самосаду на клочок бумажки, бережно выровнял табак, аккуратно свернул цигарку, заправил ее в обгрызенный деревянный мундштучок.

— А ты как живешь, дедушка? — спросил Кошелев, закончив свой рассказ.

— Да разве это жизнь? — Старик выпустил облако дыма, закашлялся и сплюнул на пол. — Пришли эти басурманы, забрали все подчистую. Ни муки, ни мяса, ни молока. Да что же это я, старый хрыч, — спохватился дед Григорий. — У вас небось с дороги кишки подвело? Сейчас что-нибудь сообразим.

Старик, кряхтя, нагнулся, пошарил под лежанкой и достал две банки немецких консервов, кусок сала, немецкие галеты. «А прибедняется!» — мелькнуло у Ивана.

Дед Григорий, словно отвечая ему; усмехнулся:

— Кормят меня немцы-то. — Он вздохнул. — Надо ведь как-то пропитание добывать, пожить хочется, своими глазами увидать, как побегут супостаты, как победят наши. Вот и устраиваюсь, как могу. Самогонщиком я, Паша, стал, вот оно какое дело-то. Раньше — помнишь? — любил грешным делом опрокинуть чекушечку, но чтобы самому варить — ни-ни. А тут пришлось. Нужда заставила.

Дед длинным ножом ловко вскрыл консервные банки и продолжал:

— А они, завоеватели эти… Первое время носом крутили: дюже воняет, мол. А как же ему не вонять, коли самогон из буряков? А хлещут проклятые!

Проголодавшиеся ребята уписывали еду за обе щеки. А старик, обрадованный тем, что наконец-то нашел собеседников, все говорил:

— Вот и оставят иной раз за бутылку кто — консервов, кто — галет. А вот это сало понюхай. Чуешь? Я по одному запаху определил: у Аксиньи Быстровой, что на другом конце хутора живет, отобрали паразиты, только она так может его готовить, это всем хуторянам известно. Хотел обратно ей снести, да ушла, говорят, Аксинья к родичам в Морозовскую.

Дверь от ударов вдруг запрыгала, затрещала, ребята замерли. Старик спокойно сказал:

— Они. Легки на помине. Не бойтесь, знаю, что сказать.