Эстонские повести

Честил и крестил на чем свет стоит, пока шел в свою комнату, бросился там на кровать и расстегнул ворот рубахи. Я стонал, охал и звал на помощь. Думал, что они прибегут, встанут у моей кровати. Никакого раскаяния и жалости ихней мне не нужно было. А если и было, то лишь затем, чтобы бросить им в лицо: «Вон из моего дома!»

И этой радости они мне не доставили. Уже на следующее утро мукомол и его «госпожа» убрались от меня. Проводил их до калитки и крикнул вслед:

— Ну так как с этим морским сражением — выиграл ты его или нет?

Меня душил смех, но они не оглянулись, шли и шли. Хоть бы рот раскрыли. Рассердились, подумал я, теперь уж они со мной не помирятся. Пожалуй, даже не поздороваются. А вышло иначе — при встрече здоровались, хотя и сквозь зубы. На рождение посылали телеграмму, на большие праздники приходили открытки. Нужды мне в ихних приветах и открытках не было никакой. Еще чего! Какое мне дело. Когда они убрались, я тут же взял в пустую комнату жиличку, старушку одну.

Вот уж никогда не видел такой, как эта. Жуть берет, когда человек большой и бедный. Чтобы напитать такое брюхо, сколько надо еды. А откуда бедный возьмет ее. Если бы хоть разум был. Бог-то на свет создает разных. А было бы мне решать, я бы одно из двух: или бы прибавил старушке ума, или бы последнее изъял. Пусть будет человек дураком или умным, только на серединке чтобы не оставался. С таким и говорить-то не знаешь как.

Ирма и Калле, видать, решили, что я пришел навестить их из-за ихнего поздравления. Мне-то все равно, что они подумают. Да и поняли они тоже скоро, что мне надо было посмеяться над Паулой и оговорить ее.

Поулыбались: дескать, надоел уже всем своим соседям, теперь явился сюда охаивать чужого человека. Но разве моя вина, если человек этот так и просится на язык? И то верно: старухе семьдесят лет, а она все о счастье талдонит. Если в семнадцать лет не было счастья, то откуда оно возьмется тебе сейчас. Или, может, считать за счастье колотушки, которые достались от матери, когда принесла в подоле ребеночка и когда он трехмесячным умер, и пришлось бежать с мертвецом из приюта для грудных. Все счастье да счастье! Вот тебе и счастье! Ребятенок-то холодный уже, а она все держала его на руках и без конца качала-баюкала, потому как если бы тогда узнали, что с мертвым дитем едет…

Наконец добыла себе завалящего мужичонку. Не один десяток лет колотили друг дружку и — опять счастье! И все еще ждет его. Теперь ходит за ягодами, собирает грибы, продает на рынке лечебные травы. Может, хоть сейчас успокоится. Но где там! Всякий вечер садится за стол перед зеркалом и мнет лицо. Ну как же — морщины! А потом раскладывает карты. Что они говорят о счастье? Сулят ли выйти замуж? Ну да: вера, надежда и любовь. Ну и дура!

А тут как-то пришла домой с огромной подковой, а в ней три гвоздя. Откуда взяла? Нашла на шоссе. Подкова — это ее счастье. Ну, что ты скажешь — опять счастье.

Сказал Ирме и Калле, что, может, надоедаю им своей болтовней, только разве я сам не истомился от всего того, что мне приходится видеть и слышать. Больше всего, сказал я, меня бесит, что она приколотила эту железяку к стене. Нашла на шоссе, тащила больше двадцати километров и теперь поклоняется ей, будто идолу какому.

Поговорил еще о том о сем. А они — будто воды в рот набрали! Тут Ирма и заявляет, что Калле учится. На кого же это он опять учится? На пастора. Ого, прямо-таки на пастора! Косоротый раб божий! Что ж, и такие тоже сгодятся. Не всегда же господь бог должен объявлять свое слово прямым ртом. Да и такие ли они всегда прямые, эти божьи слова?

Ушел я, а сам все смеюсь: учеба там или что! Слушай их. Я бы не поверил и до сих пор оставался бы в неведении, если бы помощник пастора потом не подтвердил. Тогда я стал чаще наведываться к ним, потому как — поди знай…

Да, поди знай. Но возьми ж ты, в самое время, когда косоротый мукомол потел над своей пробной проповедью, пришли красные, а там и война подоспела. Мельница сгорела. И мой дорогой зятек — вернее будет сказать, зятек наполовину, потому как я довожусь Ирме все же отчимом, — опять оказался на мели.

Потом на долгое время сгинул с глаз. Ну, подумал я, — может, где-нибудь кто и спровадил парня на тот свет. Ан нет, — выплыл!

Увидел я его на рынке. Сперва даже показалось, что он идет мне навстречу, но когда он и впрямь заметил меня — повернул в сторону. Не допустил к себе. А я было слова приготовил. Мол, — боялся, что мужику землей рот забило, а он, на тебе, гуляет средь бела дня и новенькое жестяное ведро в руках держит. Спросил бы: продаешь или как. И откуда он взял его? Святый боже — цинковая жесть!