Эстонские повести

Поставив мужу еду на стол, она уселась на низенькую скамеечку у трубы. Сложила руки и разглядывала из-под полуприкрытых век своего старика, у которого сегодня, казалось, совсем не было аппетита. То пододвигал к себе чашку с супом, то снова отодвигал ее, впадал в задумчивость и переставал жевать. Сейчас он очень напоминал покойного Калле. Люди ведь сразу сказали, когда ребенок народился на свет, что парень весь в отца. Не зря же они говорили. И старушка начала раскачиваться взад-вперед на скамеечке, словно впереди у нее была еще долгая жизнь и словно за эту долгую жизнь она могла еще осиротеть.

Наконец старик все же раскрыл рот.

— Вот чертова скотина, никак не забывает дороги, — сказал он. — Я не мешал, пусть, думаю, идет куда хочет. Хотелось посмотреть, что она сделает. И надо же — завернула прямо в ворота «голубятни». Как всегда.

И он снова замолчал.

Видно, ждал, может, жена скажет что-нибудь. Но она, перестав раскачиваться, неотрывно смотрела в сторону.

— Прямо хотелось кнутом стегануть, — продолжал он и снова замолчал.

— Глупый старик, — только теперь проговорила она, — Это бедную-то животину!

— И то верно, откуда бессловесной скотине знать, что выделывают люди, — с облегчением произнес он. — Тут и умники в толк не возьмут. Ты говоришь: глупый старик. Глупый и есть. Разве я не мог сразу во дворе повернуть оглобли, так нет — раскрыл рот, уставился на окна нашего Калле. Ах, какие там его окна… Никого уже больше не было. Даже тени его. Лошадь остановилась под кленом. Кормить я ее тут не собирался. Может, попоил бы только, да не успел я еще и ведра поискать, как из дома выскочил хозяин, руки выставил:

«Не вздумай ты мне сеном здесь сорить. И что ты тут вообще потерял? Что нужно? Будто бы не знаешь. Будто бы и не слышал».

Никогда бы не подумал, что этот маленький тихий старичок вдруг вот так. Всегда был и любезный, и приветливый. Приподнял я с почтением шапку, а сам подумал: доброе слово даже силу вражью ломит. Подошел я поближе и говорю ему честь по чести:

«Знаю, как же не знать. И слышал тоже. Вот только не читал».

«Чего это ты не читал?» — спросил он и стал зыркать по сторонам глазами. Я тоже огляделся и тоже, как он, понизил голос.

«Газету, в которой, говорят, все это было написано».

«Ах да, — сказал он после небольшого раздумья, — было, было. Но с тех пор прошло уже столько времени».

«А вы читали?»

«Да».

«Ой, господин хороший, если она сбереглась у вас, — говорю я ему тогда. — Дайте почитать ее; мы бы со старухой были так вам благодарны».

— Меня тоже упомянул? — спросила она.

— Упомянул. «Мы со старухой». Как-то вдруг получилось, будто само собой. Да и не было тут неправды, разве мы с тобой мало говорили об этой газете?

— И была она у него?

— Нет, не было. Читать читал, но газеты не было. Если он не соврал.

— А ты бы сказал, что мы не задаром.

— Я и сказал, да только у него все же, наверно, не было. Сказал, что была чужая газета, он брал ее у истопника из бани. Прочитал и вернул.

— У истопника из бани, — повторила она.

— Сперва подумал, что хозяин врет, — продолжал он. — Но обманулся — едва спросил, где живет истопник, хозяин тут же пустился в объяснения.

— Ходил спрашивать?

— Ходил, понятно. Сразу пошел, только мужика не было дома. Как сказала жена, уехал в деревню. Да и детишек была полная комната. Поди, сгодилось бы наше сало, да не стал я там лезть со своим горем. Женщина, как знать, поймет ли, еще за шпиона примет; по-моему, истопники эти не самая большая опора власти. Да и кто знает, осталась ли у него эта газетка.

— Но ты же, старый, должен был первым долгом пойти к фельдшеру. Дома другого разговора и не было.

— Не было, да. И дорога туда нехоженой не осталась. Боялся, правда, что не застану его дома. Что тогда делать. Но он, будто на мое счастье, оказался все же на месте. Ходил в аптеку. Не сказал, что торопится куда. Как вошел, сразу с порога:

«О-о, да это же папаша Пагги! В город приехал. Как живете? На чем добрался: на лошади, пешком или на возу с бревнами?»

Сразу стул тебе и сигарету в зубы. Тогда я и поведал ему свою беду. А когда еще напомнил, что у меня с собой почти кило масла и кусок сала, то он посмотрел на меня, будто не понимая. Потом вдруг отвернулся и начал ходить взад-вперед по комнате. Как сумасшедший, чуть не бегом. Долго маршировал, пока не спросил наконец:

«Ах, значит, так, папаша Пагги? Если бы у меня была та газета, я бы получил и сало и масло?»

«Да, задумано было».

«И не пожалел бы?» — спросил он.

«С радостью бы отдал».

«Даже с радостью? — повторил он. — За что? За какую-то паршивую газетенку! За то, чтобы прочесть о расстреле своего сына?»

Он говорил еще. Меня под конец даже злость взяла. И я сказал:

«Но там все-таки было его имя помечено!»

«Ах да, имя! — выдавил он, будто сквозь зубы. — Имя, возраст, национальность и то, что он предал родину. С какой стати вы будете читать это? Об этой кровожадной лжи. Мать все глаза проплачет».

Не стал я ему растолковывать, что слез-то у нас уже и нет. Помолчал порядком, потом сказал:

«Да, все это так, только что поделаешь, если ничего другого о нем у нас не сохранилось».