Если бы мы были злодеями

– «Я сам честен до известной степени, но и при этом должен обвинить себя во многом таком, что, когда об этом подумаю, то невольно прихожу к мысли, что лучше было бы мне не родиться вовсе на свет! Я горд, мстителен, честолюбив! В голове моей дурных мыслей больше, чем слов, для того чтобы их выразить, больше, чем воображения, для того чтобы дать им форму, или времени, чтобы их выполнить! Для чего бы, казалось, таким негодяям, как я, существовать на белом свете? Мы все негодяи отъявленные! Не верь ни одному из нас!»[103] – ответил я.

Эпилог

В конце своего рассказа я чувствую себя обессиленно, будто последние несколько часов я не просто говорил, но истекал кровью.

– «Что знаешь – знай, а свой допрос оставь;

Я не промолвлю больше ни полслова»[104].

Я отворачиваюсь от окна Башни и избегаю взгляда Колборна, когда прохожу мимо него к двери. Я иду вниз по лестнице, в почтительном молчании он спускается следом за мной. Я направляюсь в библиотеку. Филиппа сидит на диване с раскрытым томиком «Зимней сказки» на коленях. Эту же пьесу она читала десять сентябрей назад. Она поднимает взгляд, и угасающий вечерний свет падает на линзы ее очков.

У меня на сердце становится немного легче.

– «Уж скоро утро. По всему я вижу —

Горите вы желаньем разузнать

Подробней все, что приключилось»[105]. – Филиппа.

Колборн вздыхает.

– Я не могу требовать от Оливера большего. Он подтвердил несколько давних моих подозрений.

– Вероятно, тебе будет спокойнее, если в твоей голове станет на одну тайну меньше?

– Если честно, не знаю. Я думал, что если как-то закрыть вопрос, то я действительно успокоюсь, но теперь я в этом не слишком уверен.

Я пересекаю комнату и смотрю на черную отметину на ковре. След от того пожара. Теперь, когда я выложил Колборну все, мне становится неуютно. У меня, похоже, не осталось ничего своего, даже секретов.

Колборн окликает меня, и я поворачиваюсь к нему и Филиппе.

– Оливер, как ты отнесешься к еще одному вопросу? – Колборн.

– Можешь спрашивать, но я не обещаю ответа. – Я.

– Справедливо. – Он бросает взгляд на Филиппу и опять смотрит на меня. – Мне интересно, что ты будешь делать дальше?

Это же очевидно, и я удивлен, почему Колборн до сих пор ничего не сообразил. Несколько секунд я размышляю, желая сохранить хоть что-то для себя. Но затем Филиппа перехватывает мой взгляд, и я понимаю, что и ей любопытно. Но ей давно следовало догадаться. Куда делось ее чутье?

– Ну… я не очень часто думаю о будущем, – отвечаю я. – Не стану винить семью, если родные не пожелают со мной встречаться. Но больше всего… и вы должны это знать – больше чего бы то ни было я хочу одного – увидеть Джеймса.

Что-то странное происходит после моего очередного признания. На их лицах нет ни ожидаемого разочарования, ни недоверия.

Колборн поворачивается к Филиппе, широко распахнув встревоженные глаза. Она выпрямляется на диване и поднимает руку, призывая его к молчанию.

– Пип? – спрашиваю я. – В чем дело?

Она встает, разглаживая невидимые складки на джинсах.

– Оливер, есть нечто, о чем я тебе не сообщила.

Ее ресницы трепещут, как будто она пытается сдержать слезы. Я сглатываю и пытаюсь не выбежать из комнаты, заткнув уши руками. Нет, я лучше постою здесь. И я остаюсь на месте, прикованный страхом того, что неведение будет еще хуже.

– Я боялась, что, если я скажу тебе, пока ты еще там, ты никогда не захочешь выйти на свободу. Поэтому я ждала.

– Скажи мне сейчас, Филиппа.

– Оливер, – говорит она, и ее голос звучит как отдаленное эхо. – Мне так жаль. Джеймс умер.

Земля уходит у меня из-под ног. Рука слепо нащупывает книжный стеллаж, чтобы ухватиться за что-нибудь. Я смотрю на подпалину на ковре, пытаюсь прислушиваться к биению собственного сердца, но не слышу его ударов.

– Когда? – выдавливаю я.

– Четыре года назад, Оливер, – тихо отвечает она.

Колборн склоняет голову, его щеки и шея горят. Почему? Стыдно ли ему, что он вытянул из меня всю историю, когда он знал про Джеймса, а я – нет?

– Как это случилось? – спрашиваю я.

– Постепенно. Вина, Оливер, – отвечает она с горечью и тоской. – Вина убивала его. Почему он прекратил тебя навещать?

Я не сочувствую ей. Сочувствию нет места. Как нет места и гневу. Есть только катастрофическое ощущение потери. Меня ограбили, и вор не оставил ничего, чем я мог бы утешиться. Филиппа продолжает говорить, но я едва ли слышу ее.