Если бы мы были злодеями

– Мы были очень многим. Друзьями, братьями, сообщниками. – Он хмурится, но я не обращаю внимания и продолжаю: – Джеймс оказался тем, кем я всегда отчаянно хотел быть… Талантливым, умным, светским. Единственным ребенком в семье, где искусство ценилось выше рациональности, а страсть – выше мира и покоя. Я бы никогда не смог подняться до его уровня. Я прицепился к нему, как репейник, с самого первого дня нашей встречи, надеясь, что его гениальность заразительна.

– А он? – спрашивает Колборн. – Ты-то чем его заинтересовал?

– Тебе трудно поверить, что я мог просто нравиться кому-то, Джо?

Он коротко смеется.

– Вовсе нет. Я не раз говорил тебе, что ты мне нравишься, вопреки моему собственному желанию.

– Да, – сухо отвечаю я, – и это всегда оставляет теплое, щекочущее ощущение.

Он ухмыляется.

– Ты не обязан отвечать на мой вопрос, но он пока стоит на повестке дня.

– Ладно. У меня есть предположение… Я думаю, что Джеймсу я нравился как раз по противоположным причинам. Я был зеленым, наивным и шокирующе обыкновенным. Но я оказался достаточно умен, чтобы угнаться за ним, и потому он позволил мне это.

Колборн бросает на меня оценивающий взгляд.

– И более от тебя ничего не требовалось?

– О нет. Целых четыре года мы были неразлучны, – отвечаю я. – Но то, что было между нами, нельзя объяснить за несколько минут.

Он опять хмурится, засовывает руки глубоко в карманы. Мой взгляд автоматически ищет золотой блеск полицейского значка на его рубашке, прежде чем вспоминаю, что он сменил работу. Я пристально смотрю на него. Он не столько постарел, сколько полинял, Колборн, старый пес.

– Знаешь, что я про вас обоих думаю? – спрашивает он.

Я вскидываю бровь, мол, я заинтригован. Услышав про нас с Джеймсом, люди сгорают от любопытства и жаждут объяснений. Последнее кажется мне изначально несправедливым: разве может одна половина уравнения разъяснить другую? А еще странно, что при этом никто никогда не ставит мне точных диагнозов.

– Я полагаю, он был очарован тобой как раз потому, что ты был так очарован им.

Вот, значит, какое он подобрал слово. Не вполне верное, но, если хорошенько поразмышлять, и не совсем ошибочное.

– Возможно, – отвечаю я. – Я никогда его не спрашивал. Он был моим другом… даже гораздо больше, чем другом, и этого было достаточно. Мне, по крайней мере.

Мы стоим в глубоком молчании, которое кажется неловким лишь ему. Колборн явно хочет задать еще один вопрос, но пока медлит. Хотя и заходит дальше остальных. Подбирается так близко, как только можно. Он начинает неторопливо, надеясь, что я подхвачу и закончу мысль за него.

– Когда ты говоришь «больше, чем другом»…

Я жду.

– Да?..

Он бросает эту попытку.

– Ладно, не имеет значения, но мне любопытно…

Я улыбаюсь ему. Не дразня. Не издевательски. Моя улыбка настолько невзрачна, что он, вероятно, еще долго будет думать о том, что же я скрываю. Если бы у него хватило наглости спросить напрямую, я бы ему ответил. Мое увлечение Джеймсом – (вот она, точная характеристика) и, конечно, никакое не «очарование» – выходило за всяческие половые различия. Колборн – обычный Джо, счастливо женатый, отец двоих детей, в чем-то похожий на моего отца – не кажется мне человеком, способным «такое понять». Пожалуй, никто не сможет этого понять, пока не испытает на собственной шкуре, а если я стану все отрицать, то буду выглядеть неубедительно.

Но кем же мы были? За десять лет я не нашел подходящего слова, чтобы описать нас.

Сцена 1

Как только третьекурсники закончили «Двух веронцев», старые декорации были сорваны с бесцеремонной поспешностью, и три дня спустя на сцене появились новые – для «Лира». В понедельник девятого марта мы впервые прогуливались по преображенной сцене: в тот день мы должны были заниматься с Камило, и он провел нас на подмостки через кулисы.

Мы шли за ним один за другим, сгорая от нетерпения: перспектива увидеть декорации всегда была захватывающей.

– Вот, – сказал Камило, включив рабочий свет. – По-моему, просто потрясающе.

На один драгоценный момент я забыл об усталости и о грузе постоянной тревоги, пригнувшей плечи. Мы словно очутились во сне.

Обозначенные скотчем на полу, декорации выглядели аскетично: голая сцена и тот самый узкий Мост, идущий к центральному проходу, как взлетно-посадочная полоса. Но художественное оформление было гениальным именно в своей простоте. Огромное зеркало покрывало каждый дюйм пола, включая и Мост, отражая глубокие тени за занавесом и возле кулис. Второе зеркало возвышалось на стене – там, где должен быть фон, наклоненное таким образом, чтобы отражать лишь черноту и пустоту, но не зрительный зал.

Мередит первой вышла на сцену, а я боролся с глупым желанием схватить ее за руку и никуда не пускать. Ее точная копия появилась на полу, отражаясь вверх ногами.

– Боже, – прошептала она, – как они это сделали?

– Зеркальный плексиглас, – объяснил Камило. – Поэтому он не треснет, и ходить по нему совершенно безопасно. Костюмеры прикрепят специальные подошвы к вашей обуви, чтобы та не скользила.