Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

«Это зрелище мне сделало такое впечатление, от которого я долго не опомнюсь», – напишет он в тот же день. Годы спустя он с ужасом будет вспоминать: когда голова и тело разделились и со стуком упали в ящик, он не умом, не сердцем, а всем существом своим понял, что это не нужно, что это дурно, что все рассуждения о смертной казни – злая чепуха. «Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина, посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека».

Ночью после казни он долго не в силах заснуть («гильотина долго не давала спать и заставляла оглядываться»). Когда же наконец засыпает, гильотина является ему во сне – ему снится, что его самого казнят. Утром он встает больным – и вдруг решает немедленно бежать из Парижа. Назавтра он отправляется в Женеву. По приезде тотчас свидетельствует: «Чувствую себя здоровым и почти веселым».

В Швейцарии у него прекрасное дружеское общество, во главе с Александрой Андреевной Толстой, он интересно, весело, проводит время, путешествует по горам. Недуги, конечно, тоже его донимают, принося с собой дурное настроение, подчас это «страдания потешные и забавные» – вроде ячменя на глазу, о котором Толстой пишет, что мучает так, что он лишился всех чувств: «Плохо вижу, плохо слышу, плохо нюхаю и даже очень еще поглупел».

Но спустя некоторое время его начинают донимать головные боли. «Голова болит, и мрак на меня нашел ужасный»… «Боль головы и спины, и какая-то нашла мерехлюндия»… «Голова болит хуже и хуже».

На фоне головных болей возвращается затаенная, панически пугающая мысль о чахотке: «Дурно спал. Кошемар чахотки» (пишет через «е» на французский манер: от cauchemar).

И на другую ночь: «Опять кошемар чахотки». От этого кошмара он избавляется так же, как от кошмара гильотины: укладывает чемодан и тут же уезжает – на сей раз в Люцерн. О чахотке больше не упоминает, да и головные боли быстро утихают. «С тех пор, как я перестал пить вино, чай, кофе и меньше ем мяса, чувствую себя хорошо». Нездоровье в разном виде («колит», «руки, ноги болят») временами по-прежнему дает о себе знать, а с ним – мрачные мысли («Скоро ночь вечная. Мне все кажется, что я скоро умру»), «кошемары битые всю ночь». Но – не чахотка.

«Я совсем не так болен…»

Навязчивая идея чахотки снова возникает три года спустя, осенью 1860-го, после смерти брата Николая Николаевича. Знаем, как тяжело пережил это «самое сильное впечатление» в жизни Толстой. Он почти на два месяца остается в Гиере, где похоронил Николеньку: его держит на месте начавшийся у него сильный кашель. На вопрос брата Сергея о здоровье, шутливо отвечает: «Один доктор весьма умно мне сказал, когда я говорил, что два брата потерял чахоткой, raison de plus pour que vous n’en mouriez pas <большое основание, что вы от этого не умрете>. Против закона вероятия».

Кашель стихает, Толстой, несмотря на приступы бессонницы с жаром (лихорадкой), полгода – до весны 1861-го – энергично путешествует по Европе (второе и последнее заграничное путешествие). Возвратившись в Россию, помечает вскоре: «Чахотка есть, но я к ней привыкаю».

Но это он бодрится. В письме к А.А.Толстой зимой 1862-го подводит итог минувшим после возвращения месяцам: «Я провел дурное, тяжелое лето. Я кашлял и думал – был уверен – что скоро умру. Я доживал, но не жил. В октябре я был в Москве и ожил, принялся за работу… почти влюбился».

Это он опять бодрится. Как раз в эту пору Лев Николаевич, по свидетельству одного из учителей открытой Толстым сельской школы, «что-то заскучал». На его настроение действуют самые разнообразные обстоятельства. Почти влюбился, но не полюбил, не женился, а он тяготится одиночеством, неустроенностью, испытывает потребность в семье. Задуманный им педагогический журнал требует постоянной борьбы с цензурными придирками. После крестьянской реформы 1861 года его назначают мировым посредником, но он не имеет возможности решать крестьянские дела по справедливости, ссорится с другими посредниками, соседями-помещиками, чиновниками, в итоге, в знак протеста, «по болезни» оставляет должность. Собственные хозяйственные дела также оставляют желать лучшего.

«Лев Николаевич стал жаловаться на недомогание, на хандру, – вспоминает другой сельский учитель (Толстой со своими учителями в это время особенно близок). – Открыл у себя присутствие чахотки. Хотя болезнь мало соответствовала его крепкой фигуре и здоровому цвету лица, тем не менее, помня смерть брата (!), он становился и мнительнее и беспокойнее, и стал страдать бессонницей. И затосковал он до того, что решил под каким-нибудь предлогом сбежать куда-нибудь…» Снова – сбежать.