Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Эта изнуряющая его внутренняя борьба отягощается к тому же постоянным страхом венерической болезни. Едва не всякое расстройство здоровья кажется ему признаком заражения. Боль в горле, малейшее поражение на коже повергает его в панику. Что греха таить, несколько раз, мы об этом уже говорили, предположения Толстого оправдываются. Но дневники свидетельствуют о почти постоянном напряжении страха, в котором он пребывает. Он подчас понимает необоснованность своих опасений, называет свое состояние – «моральная венерическая», то есть болезни нет, только страх ее. Но поделать с собой ничего не может.

Страх болезни возникает внезапно: «Пил дома воду и убедился, что у меня снова <…>» На другое день он у доктора: «сказал, что у меня нет <…>» Но страх не отпускает. Через неделю: «Кажется, я ужасно болен физически». Еще через неделю: «доктор меня успокоил». Но не тут-то было. Еще через неделю: «Горло болит. Я подумываю о <…>» Здоровье все хуже. Ему, по его просьбе, пускают кровь. И – назавтра: «Поправляюсь, и морально очень свеж».

Толстой – очень смелый человек. Приведенные записи – военного времени, когда смелость его особенно очевидна и всеми признана. В Севастополе он на знаменитом четвертом бастионе – самый опасный пункт осажденного города: «Постоянная прелесть опасности, наблюдения над солдатами, с которыми живу, моряками и самим образом войны так приятны, что мне не хочется уходить отсюда, тем более что хотелось бы быть при штурме…» Но рядом в дневнике – про какие-то ранки, которые кажутся ему, конечно же, определенной болезнью, признание в том, что все смотрит на них, что из-за них ничего не может делать, не может писать. А день спустя: «Здоровье кажется хорошо».

Похоже, что мнительность и смелость проходят «по разным ведомствам».

Размышляя (непомерно) о возможности болезни, он ищет в ней положительные стороны: «Все болезни мои приносили мне явную моральную пользу, поэтому и за это благодарю Его». Ему представляется, что физические тяготы, унижение, отказ от многих радостей жизни, доступных здоровому человеку, пренебрежение многими сиюминутными стремлениями, условностями помогут ему усовершенствоваться нравственно: «Вчера при мысли, что у меня может провалиться нос, я вообразил себе, какой огромный благой толчок это дало бы мне на пути нравственного развития. Я так живо представил себе, как бы я был благороден, предан благу общему и полезен ему, что мне почти захотелось испытать то, что я называл несчастьем, извиняющим самоубийство». Но на той же странице читаем: «беспокойство о болезни» так велико, что он два дня провел в тумане, у него «дрожание в глазах», сильная головная боль.

Похоже, что мнительность и доводы разума – также «по разным ведомствам».

С таким несовпадением будем встречаться до последних дней жизни Толстого. Речь уже не о венерических болезнях – вообще о мнительности.

В 1897 году, за 13 лет до окончательного ухода из Ясной Поляны, он напишет письмо жене о желании уйти: «меня мучает несоответствие моей жизни с моими верованиями». Как старые индейцы уходят умирать в леса, так и он хотел бы дожить в уединении согласно своим убеждениям.

Нет никаких оснований не верить хоть одному слову в этом горячем, искреннем письме. Но несколько недель спустя «Лев Николаевич, – по свидетельству жены, – угнетен прыщиком, вскочившем у него на щеке, и много говорит о смерти. Как он боится ее, меня это пугает». На месте прыщика развивается большой нарыв. Через десять дней Лев Николаевич помечает: «Страшный чирей на щеке. Я думал, что рак, и рад, что не очень неприятно было думать это». Но думать об этом Льву Николаевичу, видимо, все же очень неприятно. Софья Андреевна настроена в отношении мужа заведомо критически, но в данном случае ее запись вряд ли можно опровергнуть: «У него чирей на щеке, он такой жалкий, подвязанный платком, мнителен он ужасно. Без меня ездил два раза к доктору, и на третий его уже сюда привозили. Все твердил, что у него рак и он скоро умрет; был мрачен, плохо спал. Теперь ему лучше».

Софья Андреевна не знает про письмо, которое он ей написал, – Толстой решил на этот раз его не передавать, – но запись в дневнике жены продолжается так: «Ах, бедный, как ему трудно будет расстаться с жизнью и выносить страдания! Помоги ему Бог! Желала бы не видеть его конца и не переживать его». Через две недели она заносит в дневник: «Нарыв его прошел, но теперь нос чего-то заболел, и Лев Николаевич ужасно струсил». В то, что из Льва Николаевича получится старый индус, который, почуяв конец, уйдет один умирать в леса, Софья Андреевна не верит.

Настанет пора – уйдет. Об этом разговор впереди. Пока же нас интересует мнительность как одна из особенностей личности Толстого. Мнительность, которая являет себя в молодости, может быть, особенно заметно в связи со страхом заразиться венерической болезнью, но которая не оставит его вместе с молодостью.