Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

«Это случилось часа в четыре дня. Перед этим он продиктовал мне свой перевод рассказа Виктора Гюго «Un athee» <«Неверующий»>. Рассказ этот, кажется неизвестный ранее Льву Николаевичу и впервые прочитанный им теперь, произвел на него очень сильное впечатление. Содержание рассказа в том, что молодой человек, вышедший из священников потому, что пришел к атеистическому миросозерцанию, <во время кораблекрушения>… забыв о всех своих рассуждениях, по которым выходило, что наслаждение – единственная цель жизни, бросается в море спасать погибающих женщин и сам погибает. На последних словах этого рассказа Лев Николаевич заплакал и, окончив, громко всхлипывал…

По окончании записи я не ушел сейчас же, а стал приводить в порядок фонограф <Толстой интересовался фонографом, который прислал ему изобретатель Томас Эдисон, сделал несколько звукозаписей>. Лев Николаевич прошелся несколько раз по комнате. Вдруг мне перестали быть слышны его шаги. Я инстинктивно взглянул в его сторону и вижу – он медленно-медленно опускается на спину. Я подбежал к нему, поддержал его за спину, но не в силах был остановить падение его тела, и на моих руках он медленно опустился на пол. На мой крик прибежала Софья Андреевна, бывшая в столовой, стала целовать Льва Николаевича в лоб, позвала лакея, мы подняли его; он сел на полу, но, видимо, еще не приходил в себя и говорил: «Оставьте меня! Я сейчас засну… Тут где-то подушка была… Оставь, оставь…»

Мы уложили его на диван. Минут через пять он пришел в себя и ничего не помнил, что с ним было.

Вечером Лев Николаевич встал, вышел в столовую и попросил обедать, но ел очень мало. Он как будто забыл все – забыл, как зовут его близких родственников, и самые хорошо известные ему места. Не мог вспомнить, где Хамовники… Что это значит?..»

На другой день: «Льву Николаевичу гораздо лучше».

Тогда же, 2 марта, Софья Андреевна сообщает о случившемся в письме к дочери, Татьяне Львовне. Из письма узнаем кое-что о событиях, предшествующих припадку.

В последние дни Лев Николаевич прихварывает. Но: «сегодня ему уже лучше, температура 37,5, и он диктует Гусеву какой-то перевод с французского, что напрасно…»

И дальше: «Меня огорчает не столько болезнь папа, как резко определившееся притупление памяти. Сегодня мне даже жутко стало: он заснул на кресле, я писала рядом в гостиной и пошла за деньгами за телеграмму. Вдруг бежит мне навстречу папа в рубашке и кальсонах, в обеих руках часы, глаза странные. “Что это? Все часы впереди?” – говорит он. Я говорю, что нет, теперь четвертый час дня. Папа стал отрицать, говорил, что теперь утро. Я стала ему припоминать, что было утром. “Ничего не помню, ничего не помню”, – испуганно повторял он. Я упомянула о Черткове < Чертков незадолго перед тем приехал из Англии, где провел несколько лет в связи с запрещением жить в России>. “Какой Чертков? Когда приехал? Зачем?” Я побежала за Чертковым, он его стал допрашивать. Потом постепенно все понял, все вспомнил, и обрадовался, и начал диктовать Гусеву перевод».

Вечером 2 марта приезжают из Москвы вызванные телеграммами доктора Никитин и Беркенгейм (домашний врач Маковицкий в это время в Ясной Поляне отсутствует). Они застают Льва Николаевича, хотя бледного, слабого, но уже сидящего с книгой в кресле. В ближайшие дни он работает с обычной нагрузкой: правит корректуры, пишет статью, много читает, обдумывает новые замыслы.

Но Софья Андреевна, глядя, как он поправляется, в следующем письме к дочери не в силах удержаться от горестного вздоха: «Во всяком случае грустно и приходит в голову, что это несомненно начало конца».

«Когда я вырасту большой»…

Толстой тоже убежден, что – начало конца.

У Маковицкого – в «Записках»: «Лев Николаевич больше, чем когда-либо уверен, что ему мало жить осталось и потому «надо торопиться», старается работать. Александра Львовна и Варвара Михайловна не поспевают переписывать» <младшая дочь Толстого и ее подруга, В.М.Феокритова>.

Сам Лев Николаевич – в дневнике: «Здоровье уходит. Слава Богу, нет ни малейшего противления. Только, грешен, хочется кончить задуманное. А потом вспомнишь, как это все ничтожно, игрушечно, в сравнении с готовящейся переменой».

«Грешен»… «кончить задуманное»… «ничтожно»… «игрушечно»… – а через несколько страниц там же, в дневнике – семь (!) кратко изложенных художественных замыслов, которые он хотел бы исполнить.