Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Обобщая тексты, можно прийти к некоторым выводам.

Толстой в день припадка переутомлен: накануне много, напряженно работал, не спал ночь от изжоги, перед обедом устал, гуляя по липкому снегу (он не любит гулять по дорожкам). Недомогание началось не за обедом, а раньше: еще во время предобеденного сна он «все забыл», тогда же ему начинает казаться, что приехал умерший более полувека назад брат Митенька. Это заблуждение оказывается стойким: даже приходя в себя, он продолжает спрашивать про Митеньку.

Очевидцы по-разному оценивают состояние Льва Николаевича во время припадка. У Гольденвейзера он как будто теряет сознание, момент почти полного обморока. У Маковицкого – определенно: случился обморок. У Гусева обморок вообще не назван: только неожиданная бледность и забывчивость. Видимо, они не одновременно замечают короткий пик припадка (недаром Гольденвейзер особо отмечает, что сидел напротив), по-разному его воспринимают.

Наверно, в зависимости от характера общения каждого с Львом Николаевичем после припадка, они определяет и силу и длительность настигшей его утраты памяти. Здесь «первенство» за Маковицким: Лев Николаевич не только не помнит каких-то людей – не помнит и того, что сидел за обеденным столом, что ему было дурно. Но у доктора Маковицкого обзор шире: он пишет и о потере памяти, замеченной на полгода раньше.

По указанию Гольденвейзера, на другой день («наутро») Лев Николаевич совсем здоров. Но Гольденвейзер в 11 часов утра уезжает из Ясной, с Львом Николаевичем видится недолго. Но, наверно, как и все в доме, знает, что тот отправился на обычную утреннюю прогулку.

После прогулки Льва Николаевича встречает у дома Гусев, спрашивает о здоровье:

«– Ничего, слабость, все к развязке ближе. Это хорошо, и это совсем не жалкие слова. Ночью так хорошо думал, светло».

Гусев записывает, скорее всего, со слов Толстого, что ночь Лев Николаевич провел хорошо.

Но Маковицкий опровергает это. Ночью Толстого опять мучила изжога, он, преодолевая внутреннее сопротивление, вынужден был позвать доктора, Душана Петровича, который дал ему магнезию и делал массаж живота, после чего изжога прекратилась. Маковицкого беспокоит также, что, возвратившись с прогулки, Лев Николаевич все не в силах вспомнить ни про вчерашнюю дурноту, ни про обед. Зато радостно говорит о вечернем самочувствии, после припадка: «Очень хорошее состояние, очень хорошее».

При всем том он очень усердно занимается. На просьбу Софьи Андреевны отдохнуть, отвечает, что ему всего спокойнее за писанием. Вечер проходит в серьезных, интересных разговорах, игре в шахматы, завершается чтением вслух новой, только что законченной статьи Толстого.

Все думается – и хорошо

В записях самого Толстого и его близких упоминается еще несколько такого рода припадков, – их именуют то обмороками, то приступами забывчивости. В отличие от случившегося 2 марта, когда Толстой (на короткое время) полностью потерял сознание и без чувств упал на пол, при повторных припадках свидетелей больше всего поражает именно утрата памяти; ее сопровождают слабость, побледнение (реже покраснение) лица, холодные руки.

31 мая 1908-го к доктору Маковицкому прибегает испуганная внучка Толстого, Анна Ильинична (ей двадцать лет): дедушка ничего не помнит, спрашивал, кто ее мать. Перед этим, отмечает Маковиц-кий, за обедом Лев Николаевич мало говорил, два раза покраснел и побледнел, жаловался, что очень слаб.

(Прибавим в скобках, что еще в середине месяца его несколько раз донимала дурнота – состояние, близкое к обмороку, возникали провалы в памяти, обнаруживалась медлительность в разговоре и действиях. На протяжении десяти дней перед приступом Толстой наблюдает у себя какое-то особенное нездоровье: «слабость и мрачность».)

Два дня спустя Софья Андреевна пишет Татьяне Львовне:

«Когда Анночка пришла к нему поговорить о своих делах, он уже почти ничего не понимал. Наступило полное забвение всего, он переспрашивал одно и то же каждую минуту, побледнел и стал заговариваться. Его посадили в большое кресло, откинули спинку, положили голову на подушку и дали ему пить кофе. Потом поставили клистир, ему стало как будто лучше, и ночь он спал довольно хорошо. На другой день был слаб, не хотелось ему есть, но память вернулась. А сегодня ему уже гораздо лучше, и он ездил верхом в Овсянниково».

Припадку предшествовала напряженнейшая творческая работа, потребовавшая от Толстого огромных душевных, эмоциональных затрат. Как раз 31 мая он завершает статью «Не могу молчать», о смертных казнях, изобильно совершающихся в России, – ту самую, где просит и его, вместе с приговоренными крестьянами столкнуть со скамейки, чтобы и он «своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю». Он работал над статьей с ужасом, со слезами на глазах и вместе с бодрой, уверенной энергией, что делает, что должно.