«Если», 2012 № 01

— Видел бы ты свое лицо, когда ручка осталась у тебя в руке. Похоже, ты решил, что я прямо сейчас отправлю тебя в тюрьму. — Я подавил желание улыбнуться. — Открывается, и ладно…

Достав из аптечки два пузырька, я сунул их в карман.

— Мамины лекарства?

— Она принимает четыре разные таблетки утром и две ночью. Я дам их ей позже.

Я достал еще один пузырек.

— По-моему, ты сказал, что ночью нужно только две таблетки.

— Так и есть. Это, — я показал ему третий пузырек, — просто сахароза в таблетках. Я оставляю их на туалетном столике.

— Сахароза? — повторил он, сопроводив свои слова гримасой, которая, по-видимому, означала озадаченность и непонимание.

— Она считает, что способна самостоятельно принимать лекарства. Это, конечно, не так, но эти таблетки создают у нее иллюзию, будто она еще что-то может. Поэтому, если сегодня она проглотит этих таблеток с полдесятка, а завтра вовсе про них забудет, хуже от этого не станет.

— Ты относишься к ней очень заботливо.

— Я люблю ее уже без малого полвека, — сказал я. — Я мог бы поместить ее в приют и навещать только раз в день… А то и раз в десять дней — она, скорее всего, не заметила бы разницы. Но я люблю ее. Пусть она этого не понимает, но ей лучше здесь, в своем доме, среди своих старых вещей. Именно поэтому я поселил ее в твоей комнате, а не в гостиной. Фотографии, призы, твоя старая бейсбольная перчатка в шкафу — это все, что осталось у нее от тебя… И я не исчезал из ее жизни на одиннадцать лет… и не возвращался, когда она меня уже не помнит.

Он взглянул на меня, но ничего не ответил.

— Черт возьми! — резко сказал я. — Разве трудно было соврать, что ты получил секретное задание правительства?

— Ты бы тут же понял, что я лгу.

— Ну и что?! Зато мы с мамой гордились бы, что ты служишь своей стране, своей планете…

— Ах, вот как? — Он внезапно разозлился. — Значит, ты готов был отправить сына на другой мир, даже если ему это не нравится, но только при условии, что там его могли убить?!

— Я этого не говорил, — возразил я.

— Именно это ты сказал. — Долгую томительную минуту он сверлил меня глазами насекомого. — Нет, ты бы меня не понял. Никогда! Мама смогла бы, ты — нет.

— Тогда почему ты ей не объяснил?

— Я пытался.

— В таком случае, ты не преуспел, — сказал я с горечью. — Ну, а теперь уже и пытаться поздно.

— Мама не стала бы меня ненавидеть, — возразил он. — Когда у меня появился этот шанс, я уже исчез и жил отдельно. Ты преподносишь дело так, будто я был вашей единственной опорой, но на самом деле я давно был самостоятельным человеком и жил за шесть штатов от вас. — Он помолчал. — Никак не возьму в толк, что бесит тебя больше: что я согласился навсегда покинуть планету или что дал согласие на трансформацию внешности?

— Когда-то ты был членом нашей семьи. А потом перестал быть даже представителем человеческой расы.

— Я по-прежнему им остаюсь, — настаивал он.

— Посмотри в зеркало.

Он постучал по голове двенадцатидюймовым указательным пальцем.

— Главное то, что находится здесь!

— Говорят, что глаза — зеркало души, — парировал я. — А у тебя глаза насекомого.

— Да чего, черт возьми, ты от меня ждал? Чтобы я занимался тем же, чем и ты?

— Нет. Конечно же, нет.

— Или, может быть, ты отрекся бы от меня, если б я вдруг оказался бесплодным и не смог подарить тебе внуков?

— Не говори глупостей!

— А если бы я вдруг перебрался в другое полушарие и навещал вас не чаще одного раза в десять лет? Ты бы точно так же отказался от меня, как сделал это одиннадцать лет назад?

— Никто от тебя не отказывался. Это ты отрекся от нас.

Он тяжело вздохнул. То есть это я решил, что он вздохнул. Из-за этих трелей я не мог быть полностью уверен.

— Тебе никогда не хотелось спросить меня — почему? — произнес он наконец.

— Нет.

— Но раз это тебя так бесит, почему же «нет»?

— Потому что это твой выбор.

По-моему, он насупился. Впрочем, по его лицу нельзя ни о чем судить.

— Я не понимаю.

— Будь это необходимо, например, для того чтобы спасти твою жизнь, я бы спросил. Но поскольку ты сам принял решение, причины меня не интересовали. Для меня был важен сам факт.

Он долго смотрел на меня тяжелым взглядом.

— Все время, что я здесь жил, и даже после того, как покинул этот дом, мне казалось, что ты меня любишь.

— Я любил Филипа, — ответил я. И добавил, скривившись: — А тебя я не знаю.

Тут я услышал, что Джулия слабо стучит в дверь своей комнаты, и пошел к ней по замызганному коридору. Я не замечал ни протертого ковролина, ни растрескавшейся штукатурки, но, увидев, как Филип с недоумением озирается, тотчас решил заняться домом в самое ближайшее время.

Я произнес пароль как можно тише, чтобы она не услышала его со своей стороны, и дверь распахнулась. Джулия, слегка озадаченная, стояла босиком, в ночной рубашке, тоненькая и хрупкая, руки и ноги — как зубочистки, одетые иссохшей плотью.

— Что случилось, дорогая? — спросил я.

— Мне показалось, что ты с кем-то споришь. — Ее взгляд остановился на Филипе. — Привет, — сказала она ему. — Мы встречались?

Он ласково взял ее за руку и одарил чем-то вроде печальной улыбки.

— Очень давно, — ответил Филип.