«Если», 2002 № 10

Этот «обреченный на память», этот уникум, способный, если не врет, процитировать целиком первую главу «Евгения Онегина» или, на выбор, перечислить названия более чем восьмидесяти сект и деструктивных культов, действующих на территории Московской области, — даже он не смог запомнить имя-отчество доброго самаритянина. Впрочем, писатель про себя именовал его «сектоидом», лидером секты.

— Если бы я был не фантастом, а мистиком, я предположил бы, что нам всем отвели глаза, — сказал Игнат, комментируя странный факт коллективной забывчивости.

Он выслушал мой рассказ с серьезным лицом, почти не перебивая. Спросил только, какие конкретно слова произнесла Маришка на мосту непосредственно перед «обесцвечиванием» (в этом месте писатель не то чтобы усмехнулся, но как-то странно дернул щекой), а сцену посинения уборщицы мне пришлось повторять дважды.

— Так значит, глаза тоже… — задумчиво произнес Игнат. — Вспомни, — попросил он, — она не пыталась как-то оправдаться, извиниться перед вами?

— Нет. — Я напряг память. — Только «уйдите» кричала. Умоляла оставить в покое.

— Глупо… — вздохнул писатель. — До сих пор, наверное, прячется в своей каморке, как крыса Шушера. Или, дождавшись темноты, добралась до дома и теперь рыщет по Москве в костюме джедая, разыскивает вас повсюду.

— Почему джедая? — не понял я.

— Чтоб лицо спрятать и руки.

Видение сгорбленной фигуры в черном плаще с низко надвинутым капюшоном явилось мне в кружочке остывшего чая. Фигура медленно ковыляла, опираясь на рукоять светового меча, черные провалы глазниц шарили по сторонам, выискивая кого-то… Я помешал ложечкой в чашке, прогоняя жутковатое наваждение.

— Да ну, — усомнился я. — Чего ей прятаться? У Маришки вот минут за двадцать все прошло… И бабулька эта… Божий василек… тоже небось давно оклемалась. Зачем ей нас разыскивать?

Игнат покачал головой.

— Время здесь ни при чем. Двадцать минут или сорок лет — без разницы… Ты хорошо помнишь, что сектоид рассказывал об очищении?

— Организма? — уточнил я и признался: — Нет. Плохо помню.

— Не организма, а души. Это тебе не мантра рэйкистов, избавляющая от запора: «Я легко и непринужденно расстаюсь с тем, что мне больше не нужно», — процитировал писатель. — Это всерьез… Очищение через покаяние. Покаяние и прощение.

— Ты хочешь сказать, что старушка…

Писательские усы весело встопорщились.

— Будет теперь гоняться за вами, как пиковая дама за Германном. Копирайт — Пушкин. И не успокоится, пока один из вас — вернее всего, тот, кто задал вопрос про сектоида и услышал в ответ неправду — не скажет ей: «Ладно, бабуль, прощаю! С кем не бывает…» В метро будет подстерегать, в подъезде под дверью стоять, по ночам сниться… — Игната явно забавляла ситуация.

А вот мне внезапно стало не смешно. Вспомнился вчерашний дурацкий сон, в котором синие губы тоскливо шептали: «Отпусти, сними с души грех», наполнился мрачным смыслом.

— Уже… — сказал я. — Уже снится. Но почему мне? Нам… Мало, что ли, других людей? Подойди к любому на улице, попроси прощения… К доброму самаритянину, например.

— Вот тут ты прав, — заметил Игнат. — Не во всем, разумеется, но в том, что касается сектоида. Уборщица несомненно знает его лучше, чем пыталась показать, это у нее на лице написано. Не исключено, что как раз сейчас она собирается нажаловаться своему наставнику на трех молодых людей, которые довели старую до греха и бросили. На твоем месте, имей я нужные связи, я попробовал бы проследить за ней.

Под нужными связями, надо полагать, Игнат подразумевал Пал Михалыча. Ну-ну… Я буквально услышал объявление, передаваемое по «громкой связи». «Внимание, всем постам! Задержать синюю старушку. Повторяю…»

— Не знаю, возможно, у сектоида, которого ты называешь самаритянином, в этом плане больше возможностей, чем у простых смертных, другой, так сказать level of experience, — размышлял Игнат. — Но во-обще-то прощать должен именно тот, кого обидели. И каяться имеет смысл лишь перед ним, таковы правила.

Сектоид… experience… правила… Я позволил себе осторожный упрек:

— Ты говоришь обо всем этом, как о какой-нибудь компьютерной игре!

— Естественно, — спокойно реагировал Игнат. — Что еще, по-твоему, представляет собой наша жизнь? — Он с намеком развернулся вполоборота и по-совиному подмигнул.

— Легко считать жизнь игрой, сидя в безопасности на трибуне, попивая пиво.

— Отчего же на трибуне? — В серых глазах писателя вспыхнули огоньки, но отнюдь не веселья. — Мы оба были там, — строго сказал он. — Слушали проповедь, благоразумно воздерживались от угощения, шевелили большим пальцем ноги в ботинке, чтобы не поддаться гипнозу. И тем не менее оказались на игровом поле. Оба — я и ты. Разница лишь в том, что я уже отбил свой первый мяч, а ты еще не дождался паса.

— Первый мяч?

Игнат ответил не сразу. Сначала он встал и, сделав два шага к окну, прижался лбом к прохладному стеклу. По взлетному полю весенней непроснувшейся мухой полз самолет — медленно, безнадежно, как будто и не надеясь взлететь. Не думаю, что Игнат видел его. Мне кажется, в тот момент он не замечал ничего, кроме собственных мыслей.