«Если», 1992 № 02

Есть замечательный рассказ Роберта Шекли о том, что где-то в Космосе существует Ответчик. К нему приходят представители разных цивилизаций, разных форм жизни, и задают вопросы. Человек спрашивает: что такое жизнь и смерть? Люди? И получает ответ: частность. Все уходят неудовлетворенными. Между тем, можно получить ответ на любой вопрос, если только правильно его поставить.

Это гениальный рассказ, в нем ключ к многим происходящим в нашей жизни процессам. Что порождает социальных роботов? Насколько каждому из нас грозит опасность в определенных обстоятельствах превратиться в манкурта?

Вопрос об обезличивании, о манипуляции человеческим сознанием нужно ставить в историко-культурном контексте, в системе координат, связанной с именами выдающихся ученых, скажем, нашего соотечественника, психолога Л.С.Выготского или культур-антрополога Леви-Стросса. Этой проблемой много занимался Бруно Беттельгейм, воспитанник знаменитой Венской школы психоанализа. Полтора года он просидел в гитлеровских лагерях Дахау и Бухенвальд, где имел трагическую возможность изучать разрушительное воздействие лагерной жизни на личность заключенного, превращение нормального человека в «идеального заключенного». И каждый раз, отвечая на этот вопрос, мы должны не только погрузиться в прошлое, но и попытаться заглянуть в будущее.

Весьма условно мозаику культуры в ходе человеческой истории можно расположить у двух полюсов — полюса полезности и полюса достоинства. В первом случае люди, как муравьи в муравейнике, оцениваются по своей служебной функции. Они винтики единого механизма. Культура, ориентированная на полезность, всегда стремится к равновесию, самосохранению, всегда озабочена тем, чтобы выжить, а не жить. Ее цель, прикрываемая тем или иным благостным идеалом, — воспроизводство самой себя без каких-либо изменений.

Опознавательный «знак» такой культуры — операция пересчета (естественно, не арифметическая, а культурная). Мы помним замечательный мульфильм о козленке, который научился считать до десяти и которого все сначала хотели забодать, а потом с восторгом сами принялись «считаться». Что есть стремление одеть человека в форму, присвоить номер, как не лишение имени? В обществе культуры достоинства личность самоценна, в культуре полезности ее ценность вторична — лишь в отношении какой-либо деятельности, функции.

Наша культура, понятно, первого типа. Предпосылки обезличивания вмонтированы в нее, и многие наши сограждане существуют манкуртами. Как-то Алексею Николаевичу Толстому принесли в дом поросят в мешке и попытались вытряхнуть их прямо на паркет. Он попросил: не трогайте их, пожалуйста, им там тепло и вонько. Так вот, многие наши личности (употребляю это слово без малейшей иронии, поскольку психологически любой человек имеет личность) в управляемом обществе именно так себя и чувствуют: уютно, тепло и вонько. Но мы так надышали все эти запахи, так к ним привыкли… и так тревожно, когда начинаются социальные сквозняки. Проще остаться в мешке существующей культуры.

Десятилетиями этой проблемы предпочитали не касаться (хотя мастера всегда ее осознавали), и публикация сочинений, подобных антиутопиям Оруэлла и Хаксли, была невозможной. Советский человек прежде всего должен был быть полезным. И не обижаться. «Мы люди маленькие», «я как все», «сверху видней», «сиди и жди — придумают вожди»… Сейчас же проблема манипуляции осознается не только индивидуальностями, но самими массами, она воспринимается частью общества как оскорбление. Стало понятно, что эксперименты на обезличивание являются, можно сказать, краеугольными камнями советской истории. И пропаганда (в прошлом номере журнала Виктор Белицкий подробно писал о телевидении, подобных ему формах воздействия на личность, что избавляет меня от необходимости об этом говорить) отнюдь не единственное средство.