Ермак Тимофеевич

– То-то же… Ермак-то – не парень, а золото. В прошлую ночь нас от лихих ворогов спас, а ноне Аксюшу на ноги поставил. Вот каков он!

– Это точно, батюшка Семен Аникич. Дай ему Бог за то здоровье… Пошли невесту хорошую…

– Невесту… Ну, кажись, о свадьбе он не думает, – засмеялся старик Строганов.

– Не век же ему бобылем жить… Может, и из наших девушек какая полюбится.

– Ты уж и сватать его норовишь!.. Положила, значит, гнев на милость…

– Да что же в том дурного, батюшка Семен Аникич? Это уж все от Бога так устроено. И в писании сказано: оставит человек отца и матерь свою и прилепится к жене своей, и будет двое, а плоть едина… Скучно тоже, чай, молодцу жить одинокому, вот я к слову и молвила.

– Нет, Антиповна, не оженишь его. Он в лес норовит…

– Как в лес, батюшка Семен Аникич?

– Да так, сам говорит, волк он, а волка, чай, знаешь пословицу, как ни корми, он все в лес глядит.

– Ахти, страсти какие…

– Вот видишь, а ты его уже сватать начала… Ну, пойдем, посмотрим на нашу лебедушку.

В рукодельной кипела работа. Ксения Яковлевна сидела за своими пяльцами и усердно вышивала. Рядом с ней помещалась Домаша.

Ксения Яковлевна была бледна, и только эта бледность и указывала, что ей все еще недужится, что средство, данное Ермаком Тимофеевичем, еще не совсем выгнало хворь.

Да этого нельзя было и требовать.

Слава богу, что хоть поставил на ноги.

– Ты это чего себя трудишь после болезни? – сказал Семен Иоаникиевич, поклонившись вставшим девушкам и подходя к Ксении Яковлевне.

– С добрым утром, дядя…

– И тебя тоже. Зачем, говорю, за работу-то села, трудишь себя после болезни?..

– Ничего, дядя, я теперь здорова, поработать захотелось…

– Ничего не болит?

– Нет, только сердце что-то ноет.

– Сердце… – повторил старик. – С чего бы это?

– Не ведаю я того, дядя.

– Ты скажи Ермаку-то Тимофеевичу о том… Он обещал после обеда зайти.

– Стыдно мне, дядя, – потупилась девушка.

– Что за стыдно?.. Ведь знахарь он, а знахарю, что попу на духу, все надо сказывать… Ты скажи смотри.

Семен Иоаникиевич слегка потрепал племянницу по щеке и, обратившись к Антиповне, сказал:

– А ты, нянька, все же не давай долго ей трудиться над работой. Пусть поболтает с девушками, позабавится…

– Слушаюсь… И сама долго не поработает. Пристанет, так и оставит.

Старик Строганов вышел из рукодельной. Антиповна заняла свой наблюдательный пост у окна. А Ксения Яковлевна снова села за пяльцы.

Антиповна, впрочем, оказалась права – она недолго поработала и, что-то шепнув Домаше, вышла из рукодельной в соседнюю комнату. Домаша тотчас последовала за ней, но через минуту снова появилась в рукодельной.

– Коли петь, девушки, хотите, так Ксения Яковлевна сказала, чтобы пели, только повеселей какую-нибудь песню…

– Как же без тебя, запевалы?.. – послышались голоса.

– И без меня обойдетесь, – засмеялась Домаша. – Груша будет запевалой, а меня ждет Ксения Яковлевна. – И она кивнула головой на красивую полную, круглолицую, краснощекую блондинку. – Запевай Груша…

– Запою. Отчего не запеть? – сказала та, улыбаясь.

Домаша ушла в соседнюю комнату, а через минуту рукодельная огласилась веселым пением.

– Не могла бы я ноне петь там, – сказала Домаша, садясь на лавку рядом с Ксенией Яковлевной.

– Отчего?

– Скучно мне что-то…

– Это по Яшке…

– Может, и так… Нехорошо это…

– Почему нехорошо?

– Не стоит их брат, чтобы наша сестра по ним скучала… Невесть, может, где он путается…

– Навряд ли, не такой он парень… Хороший он, – заступилась Ксения Яковлевна.

– Влезешь в них, – со вздохом сказала Домаша. – Ну а тебе-то, Ксения Яковлевна, и подлинно полегчало?

– Ох, Домаша, уж не знаю, что и сказать.

– А что?

– Да так, больно мне все боязно…

– Боязно… Чего же боязно… Вот тут как угодить человеку-то? Видеться хотела – увиделась, видеться будешь – боязно.

– Чует мое сердце, Домашенька, что-то недоброе…

– И что ты, Ксения Яковлевна! Все, Бог даст, обладится. Коли вылечит он тебя, дядя в нем души не будет чаять… Ведь он и прошлую ночь всех нас спас от кочевников.

– Да что ты!..

– А ты и не ведаешь…

– Ничего не ведаю…

Домаша рассказала Ксении Яковлевне о предупрежденном Ермаком Тимофеевичем набеге кочевников.

– Вот какой он, Ермак-то твой, – заключила свой рассказ Домаша.

– Уж и мой! – вздохнула Ксения Яковлевна.

– Известно, твой. Чей же?.. Любит тебя больше души своей. Я парням не верю, языки из них многие точить умеют, а Ермаку Тимофеевичу верю.

– Почему?

– Говорит он так, от сердца – сейчас видно правду-то…

– Кабы так-то… – тихо сказала молодая Строганова.

– Так, так… Ты не сумлевайся. Чай, ждешь не дождешься, как придет-то…

– Оно, конечно, жду… Только он и не глядит на меня…

– Это он глаза другим отводит, Семену Аникичу да Антиповне.

– Должно, что так…

– Будет легче. Вечор я говорила тебе, что дай только ему в светлице освоиться, привыкнуть к нему и надзор будет меньше, тогда удастся вам и словцом перекинуться…

– Дай-то бог!

Обе девушки встали и, обнявшись, стали ходить по горнице.

В рукодельной песня сменялась песней.

– Ишь распелись, – заметила Домаша.

– Счастливые! – вздохнула Ксения Яковлевна. – Нет у них ни горя, ни заботушки.