Ермак

— Пся кревь! Струсили! — гневно вскрикнул король, сжал трость, и она с хрустом переломалась. — Повелеваю собрать бегунцов и погнать в пролом. Двинуть резерв!..

Опять раздался взрыв, — клубы пыли и щебня закрыли поле боя. Король на мгновение устало закрыл глаза. Когда ветер отнес в сторону хмару, Баторий обратил внимание на Покровскую башню — она уцелела. Видимо, его гонцы достигли траншей. Снова заиграли трубы, и опять толпы воинов, выбравшись из траншей, устремились к стенам. На этот раз еще яростней был напор. Отборные ругательства и крики на разноплеменных языках слышны были даже на звоннице. К Баторию возвратилось хладнокровие, он видел, что его обезумевшие от ярости наемники хотят только одного — быть в Пскове.

Со звонницы было видно, как слабела оборона. Реже стали орудийные выстрелы, ряды защитников таяли. Поляки и венгры уже взобрались на стены. Рукопашная кипела на узких площадках, на лестницах, в проломах. Обозленные жолнеры сбрасывали псковичей во рвы, со стен. Вскоре начался обстрел. Венгры, засевшие в Покровской башне, усилили орудийный огонь по городу. По всему пустырю, который простирался за Покровской башней, шла резня. Уже раздавались польские победные клики.

«Пан буг, Псков уже наш!» — с удовлетворением подумал король…

Баторий ошибся. Воевода Шуйский двинул к пролому скрытые отряды. Сам он, дородный, могучий, в блестящих латах, на высоком сильном коне впереди всех помчался в кипень боя. За ним с гиканьем и криками неслись донские казаки, которых вел Мишка Черкашенин. Лихо заломив серую смушковую шапку с красным верхом, атаман так проворно и сильно размахивал саблей, что из-под нее свистел ветер. Его длинные вислые усы развевались, глаза взывали:

«Братцы, за Псков, за русскую землю постоим!»

Частую барабанную дробь отбивали копыта тысячи коней. Вихрем ворвались лихие рубаки на пустырь, и пошла сеча. Поляки и венгры бестрепетно схватились с противником. Из-под клинков сыпались искры, трещали копья, лилась кровь. Обрызганный кровью, Шуйский носился среди толпы сражающихся, и его тяжелый меч сокрушительно падал на шляхетские головы. Видя бесшабашную удаль Мишки Черкашенина и его добрые сабельные удары, воевода предостерегающе кричал:

— Поберегись атаман!

Он видел, как в пролом с гиком, с кривыми мечами, словно клокочущий ручей, вливались смуглолицые крымчаки-татары. Заметил татар и Мишка Черкашенин. Он еще больше разгорячился; повернув своего злого дончака, с толпой своих набросился на ордынцев и стал крестить их саблей.

— Тут не Азов, куда забрались, псы! — кричал Черкашенин, вертясь среди ордынцев. Конь его копытами подминал татар…

Еще раз Шуйский мельком увидел Черкашенина, окруженного татарами. Атаман лихо отбивался. Но сзади, пригибаясь к земле, с кривым ножом в руке к нему волком подбирался степняк.

— Поостерегись, атаман! — еще раз выкрикнул воевода.

Казачьи кони подняли пыль, и в клубах ее скрылось смелое, суровое лицо донского рубаки…

Отвлеченный битвой, Шуйский больше уже не видел атамана.

В эту пору самого страшного, до предела дошедшего напряжения, в Детинце, у Троицкого собора, собрались самые старые из горожан. Подняв иконы и хоругви, они двинулись через весь город к Покровской церкви, которая расположилась у башни того же наименования, занятой венграми.

На всех городских звонницах ударили в колокола. Тревожный зовущий звон поднял всех, кто еще мог сражаться. Всегда спокойные и добродушные псковитянки, и те «в мужскую облекошася крепость»; похватав колья, коромысла, топоры, толпами бросились к пролому. Они подносили защитникам камни, таскали в ведрах кипящий вар и смолу, во-время передавали зелье для ружейного боя…

Русские с новой силой ударили на врага и попятили его к пролому. Поляки смешались, пали духом и, наконец, ударились в бегство. Но не многие из них ушли. Застряв в проломах, они сотнями гибли под ударами. Женщины бросились к Покровской башне, в которой засели венгры.

— Бей супостата! — призывали они.

Уже сгущались сумерки, и битва затихла. Видя свое безнадежное положение, голодные, истомленные жаждой, венгры около полуночи сами покинули башню…

Мрачный и раздражительный Баторий метался в палатке и в сотый раз спрашивал себя: «Как это могло случиться? Ведь мои солдаты уже были в городе?»

Среди погибших много было знатных: сложил свою голову венгерский воевода Бекеша, легли костями многие ротмистры и командиры…

Притихший ксендз Пиотровский огорченно писал, сидя в своей палатке, в Варшаву: «Пану Собоцкому изрядно досталось во время приступа: избили его дубьем и камнями, как собаку…»

И в Пскове в эти часы было скорбно. Полегло много храбрых и достойных воинов и горожан. На другой день их с почестями похоронили в братской могиле, которую вырыли невдалеке от пролома. Воевода Шуйский, сняв шлем, стоял над могилой скорбный и безмолвный.