«Я знал Илью Михайловича по совместной службе в одном подразделении 18-й танковой бригады, дислоцировавшейся тогда в военном городке Баравуха-первая под Полоцком. Крепко сдружился с Илюшей в октябре 1939 года, когда наш переукомплектованный батальон направили в город Алитус в сметоновскую Литву по договору с литовским буржуазным правительством. В 1940 году принимал участие в оказании помощи литовскому народу в освободительной борьбе с ненавистным режимом Сметоны.
После принятия Литвы в состав Союза ССР нашим местом дислокации стала деревня Рукла в 12 километрах от города Ионава Литовской ССР, где была сформирована вторая танковая дивизия, в которую влился и наш танковый батальон».
В музее есть фотографии Илюши этого времени: в черной форме офицера-танкиста, в костюме при галстуке, групповые — с друзьями офицерами. Фотографии сделаны на фирменном картоне с надписью: Jonava.
Смотришь на офицеров — симпатичные молодые люди; как и Илюша, наверное, вчерашние деревенские и городские «простые» ребята… А лица все-таки как-то напряжены, озабочены, неулыбчивы. Что серьезно беспокоило офицеров, какие заботы мучили? Доносы и репрессии? Подозрительность? Холодное, а то и враждебное отношение литовцев, которых они помогли «освободить от ненавистного режима»? Или призрак грядущей войны?
Подполковник Пекарчик писал далее: «Личный состав нашего тяжелого танкового полка воинской части 4103 ровно за неделю до начала войны вышел с материальной частью, укомплектованной к этому времени в основном танками КВ, боекомплектом и всем необходимым для боя и жизни, из деревни Рукла на промежуточный сборный пункт..»
Пока оборвем на этом воспоминания Антона Андреевича.
Побудем еще хоть немного в мирных довоенных днях, которые вскоре будут казаться многим невозможно далекими и счастливыми после всего увиденного и пережитого на войне и во время войны.
Глава 11. БАБЬЕ ЛЕТО
Александр Пушкин
Н. В. Гоголь. Тарас Бульба
Погреемся в последних теплых лучах уходящего времени.
Вот и за моим окном в деревне — бабье лето. Вчера шел дождь, холодный ветер рвал клочковатый дым над трубой бани, летели бурые листья с вяза. Да, ушло лето… Но вот сегодня ласково и тепло греет солнышко, заблестели на изгороди нитки паутины, застрекотали в траве кузнечики. Хорошо сесть в затишке у сарая, погреться… Чирикали неунывающие воробьи, обследуя свои любимые застрехи. Вот и пара скворцов опустилась на скворечник, согнав воробьев. Скворцы летают теперь большими быстрыми стаями, но изредка, как сейчас, пара навещает свой домик. Сидят, чистятся, ревниво отгоняют других скворцов, умиротворенно поглядывают по сторонам с довольным видом счастливых родителей: «Ну, ребят женили, девок замуж выдали, все, слава Богу, хорошо…»
А ветер все-таки холодный. Последнее, нестойкое тепло.
«Накидаю целый подол внуков и буду нянчить та и песни спивать…»
Внуки были: Женя и Жора в своей хате — у Фили, два мальчика у Васи, два у Коли, приезжала Ольга с Ваниной Алей.
Но петь Епистинье не хотелось. Душа не пела. Время не радовало. Изредка заходила старенькая монахиня, шептала о нашествии антихриста и близком конце света. Рассеялись по свету монахини, кто умер, кто пристроился на работу в больницы, молодые повыходили замуж, иных сослали на Север; сломали монастырь, сносили церкви по станицам. Сама Епистинья ходила в церковь в Тимашевку украдкой, тихонько, чтоб помянуть Верочку, Федю, Михаила, скромно и тоже как бы украдкой справляли теперь в хате Пасху. Пришла какая-то другая жизнь.
От той большой веселой, поющей и звенящей музыкой семьи, которой Епистинья еще недавно любовалась за столом, остались только она да Мизинчик. Филя жил здесь же, но у него своя семья, он тоже оторвался… После кончины Михаила Николаевича к Епистинье сватались. Ну, может, сватались звучит немного не так, но, скажем, предлагали «жить совместно». Сначала она отказала зажиточному вдовцу Верменику, позже нашла убедительные, необидные слова и для Фадея, потерявшего жену… Нет, в этой жизни у нее был свой путь.