Эпиграммы

Что никакие тебе римские ласки не всласть?

31

Птиц горластого птичника и яйца,

Фиг, от легкого жара пожелтелых,

И козленочка, блеющего жалко,

И маслин, уже тронутых морозом,

5 С овощами от инея седыми

Из своей разве я послал деревни?

Ошибаешься ты изрядно, Регул!

Только я и расту в мой усадьбе.

Все, что староста умбрский, или мызник,

10 Иль деревня твоя на третьей миле,

Иль что шлют тебе тускулы и туски, —

Для меня это все родит Субура.

32

Красноречивой семьи имена воскрешающий, Аттик,

И не дающий у нас славному дому молчать,

Преданной ты окружен Минервы Кекроповой свитой,

Друг тебе тихий покой, друг тебе каждый мудрец.

5 Юношей тешит других с разбитым ухом учитель,

И состоянье у них терщик поганый крадет;

Ты ж ни в ручной, ни в пузырный, ни в сельский мяч не играешь,

В термы придя, и тупым палку не рубишь клинком.

Ты не вступаешь в борьбу, натершись липкою мазью,

10 И не стремишься поймать ты запыленный гарпаст.

Бег ты один признаешь у источника светлого Девы

Иль где любовью горит страстной к сидонянке Бык.

Бег — это лучше всего, а на всяких свободных площадках

Всякого рода игрой тешится только лентяй.

33

Черной грязи грязней всегда твоя тога, но обувь,

Цинна, белей у тебя, чем свежевыпавший снег.

Что же ты ноги, глупец, закрываешь, спуская одежду?

Тогу свою подбери, Цинна: испортишь башмак!

34

Ты желаешь узнать, Север, возможно ль,

Чтоб Харин, негодяй из негодяев,

Хорошо поступил хотя б однажды?

Очень просто: ну что Нерона хуже,

5 А Нероновых терм, скажи, что лучше?

Но смотри-ка: сейчас же злопыхатель

Кисло к нам обращается с вопросом:

«Бога нашего зданий и владыки

Ты считаешь их лучше?» Нет, Нерона

10 Термы выше я ставлю бани гнусной.

35

Чресла закрывши свои мешочком кожаным черным,

Раб при тебе, когда ты нежишься в теплой воде.

Но у раба моего с оголенной, Лекания, кожей

(Я о себе уж молчу) груз иудейский висит,

5 Но ведь с тобой старики и юноши голые в бане…

Или мужчина из всех подлинный только твой раб?

Разве, матрона, идешь ты в особую женскую мыльню

И потаенно в своей моешься, шлюха, воде?

36

После того как дожди и хляби небес отказалась

Дача моя выносить, зимней водой залита,

Множество мне от тебя в подарок пришло черепицы,

Чтобы могла она слить ливень, нахлынувший вдруг.

5 Вот наступает декабрь, суровый Борей завывает:

Стелла, одел ты мой дом, но не владельца его!

37

Знаешь ли, Кастрик, скажи, ты квестора знак смертоносный?

Стоит запомнить тебе новую эту фиту.

Он объявил, что когда он сморкнется простуженным носом,

Это есть знак, что должна следовать смертная казнь.

5 Гадко свисала с его противного носа сосулька,

В пору когда завывал страшный декабрь во всю мочь;

Сдерживать руки его приходилось коллегам: что делать,

Кастрик? Несчастному нос высморкать было нельзя.[185]

38

Так непомерно велик, Полифем, ты у друга Севера,

Что удивляться тебе мог бы и самый киклоп.

Но ведь и Скилла тебя не меньше. И если поженим

Этих двух чудищ, страшны будут друг другу они.

39

Обиванье порогов рано утром,

И надменность вельмож, и поздравленья

Перестав выносить, придумал Целий

Притвориться, что болен он подагрой.

5 Но, для верности большей, приложивши

Мазь к здоровым ступням и еле ноги

Волоча, их укутав, ныне Целий

(Что за сила в уходе за недугом!)

Непритворною болен уж подагрой.

40

Старец покоится здесь, известный в палатах владыки,

Тот, что достойно сносил милости бога и гнев.

Соединен он сынов благочестием с тенью супруги,

И в Елисейской они роще витают вдвоем.

5 Первой она умерла во цвете юности свежей,

Он — восемнадцать почти Олимпиад пережил.

Но преждевременной смерть сочтет несомненно и эту

Всякий, кто слезы твои горькие видел, Этруск.

41

Космополитом себя ты, Семпроний Тукка, считаешь:

В космосе, Тукка, добра столько же, сколько и зла.

42

Коль состязаться с тобой кто-нибудь пожелает в подарках,

Пусть-ка осмелится он, Кастрик, на то же в стихах.

Слаб я и в том и в другом и сдаться готов добровольно:

Мне безмятежный покой с ленью глубокою мил.

5 Что же, ты спросишь, тебе я плохие стихи посылаю?

И Алкиною, поверь, тоже дарили плоды.

43

Первым делом «я дам» говоришь ты мне, Цинна, на просьбу,

Ну а потом ты даешь сразу же, Цинна, отказ.

Я и дающих люблю, и не против отказа я, Цинна,

Но иль давай, или дай сразу же, Цинна, отказ.

44

Здесь пред тобою стоит, Овидий, твой Максим Цесоний,

Облик которого воск точно живого хранит.

Изгнан Нероном он был, но ты, проклявши Нерона,

Не осужденный пошел смело изгнаннику вслед.

5 Спутником ссыльному ты отважным был по морю Скиллы,

Хоть в свое время за ним — консулом — ты не пошел.

Если в моих стихах суждено именам сохраниться,

Если даровано мне собственный век пережить,

Пусть поколенье мое и грядущее знает, что был ты

10 Тем же ему, кем и он Сенеке был своему.[186]

45

Друг речистого Се́неки великий,

Что Серена и ближе и дороже,

Этот Максим, кого он постоянно

В письмах буквой приветствует счастливой,

5 В Сицилийское с ним пустился море

Ты, Овидий, — чье имя все пусть славят, —

Гнев владыки безумного презревши.

Пусть Пиладом своим кичится древность,

За изгнанником матери пошедшим,

10 Но возможно ль сравнить его с тобою,

Кто пошел за изгнанником Нерона?[187]

46