Энтузиаст

Батальон Ф. принадлежал к той части, которой преследование противника угрожало больше, чем другим. Благополучно переправившись по мосту через реку Осуми, батальон двинулся по тропе, идущей вдоль реки до самого Берата. Сознание того, что река оставалась позади и можно было шагать хоть по какому-то подобию дороги, вскоре сменилось тревогой и глубокой подавленностью. После долгого дождя глинистую почву тропы размыло настолько, что она превратилась в поток жижи. Внизу протекала река, а сразу над тропой начинались крутые склоны, поросшие густым колючим кустарником, и шагать волей-неволей приходилось, утопая в этой жиже. При каждом шаге тяжелые ботинки увязали в грязи, ногу сжимало, как тисками: нередко ботинки так здесь и оставались. Стоило кому-нибудь, на свою беду, споткнуться, упасть (многие спали на ходу) — и тогда без помощи товарищей он не мог выбраться из липкой глины. В грязи валялись брошенные проводниками обессилевшие мулы, они лежали неподвижно, смертельный страх застыл в их глазах. Конечно, солдат подстегивало ощущение марша, конечно, никто не хотел отстать от впереди идущего, не хотел, чтоб его обогнали; те, кто посильней, помогали ослабевшим — и все же, несмотря на это, колонна сильно растянулась, более того, она распадалась, дробилась на звенья, и люди шагали на довольно большом расстоянии друг от друга. Некоторые не выдерживали, и, прислонившись к скале, ждали, пока мимо пройдут остальные, и глядели на них глазами, полными безысходного отчаяния. Такова была горькая картина разгрома, озаряемая слепящими вспышками взрываемых складов с боеприпасами.

Часа через два после начала марша колонна зашагала по тропе, ведущей на гору Томори, — вечером здесь проходила колонна раненых из их батальона. Но недолго длилось чувство облегчения, вызванное тем, что можно было шагать по твердой каменистой почве. Когда колонна поднялась выше, повалил снег. Снег больше всего мешал тем, кто шагал впереди и должен был прокладывать дорогу, но и другим снег принес ощущение пустыни без жилья, пустыни, где нельзя даже разжечь огонь. И пожалуй, обозы с продовольствием не смогут добраться сюда скоро, и жизнь будет настоящим адом, неизвестно сколько дней и ночей. Теперь растерянные, отчаявшиеся солдаты ждали любых страшных бед. Не ждали они только одного — встречи с противником. И тем не менее головная часть батальона, преодолев первый подъем и выйдя на плоскогорье, столкнулась с греческой колонной, которая, спускаясь с гор, стремилась отрезать итальянцам путь к отступлению.

Теперь противник навис над батальоном Ф.

XVI

Но прошла и эта ночь. Наступил рассвет. Небо было чистым, до бесконечности прозрачным, каким оно бывает только высоко в горах, на рассвете, после бушевавшей ночью вьюги. Опытный глаз обнаружил бы признаки недавнего смятения стихии в легких испарениях, которые подымались над верхушками острых хребтов, в полосах снега, покрывавших склоны гор, словно рябь на морской глади. Но вот уже зажглось ярко-розовое пламя на макушках гор, и чем ниже оно опускалось, покрывая своими отсветами заснеженные склоны, тем нежней становились розовые тона. Тени, вначале голубоватые, теперь серели и отступали, то постепенно, то рывками. Снова раздалось глухое рычанье пушек. С разных сторон доносилось дерзкое потрескивание пулеметов — одна, две очереди, затем одиночный выстрел, потом тишина, и потом, в другом месте, опять очереди, опять выстрелы. Так день заявлял о себе. Затем ослепительный диск солнца, пробуравив вершину горы, послал свои лучи в котловину. Тени разбегались по сторонам, прятались на самом, дне ущелий, в расселинах скал и по другую сторону склона, над которым теперь поднималось солнце. Наконец свет залил цепь вершин, плоскогорье, нескончаемый ряд хребтов и долин, протянувшихся с востока на запад; все потонуло в лучах солнца, все — вплоть до той бирюзовой точки на далеком горизонте, где синело море, за которым для лейтенанта Андреиса, для альпийского стрелка

Да Рина, для десятков тысяч людей, заброшенных на чужую землю, начиналась родина, если только ее еще можно было так называть в те времена.