Энтузиаст

Мысль, пройдя по замкнутому кругу, снова приводила его к отправной точке, к тому объяснению, которое придется дать, к поступку, оправдания которому не было. Как там ни вертись, а к этой точке он будет возвращаться всегда. Здесь главный узел, в нем все: и зуд, и жажда, и даже боль в мочевом пузыре. Он стал напряженно вслушиваться, ему показалось, будто он слышит зов лейтенанта: «Тони! Тони!». Так зовут на помощь только со дна пропасти. Голос лейтенанта теперь тоже не давал покоя, как зуд, как жажда, как все прочее. Нужно заставить его замолчать. Но голос послышался снова, теперь уже совсем близко, как шепот над самым ухом. Вот доказательство, что это лишь наваждение. Да Рин успокоился, но продолжал прислушиваться. Да, это голос лейтенанта. Он звал его, а Да Рин уходил, решив ни за что не останавливаться, даже не оборачиваться.

Да Рин мог терпеть зуд, мог устоять перед жаждой, перед болью в мочевом пузыре, но этому голосу… нет, ему он не мог противиться. Теперь он расчесывал тело обеими руками и, наконец, не выдержал, вскочил и выпрямился в своей яме. Оглядевшись по сторонам, он увидел, как над заснеженным плоскогорьем, над острыми ребрами хребтов сверкают звезды — все звезды, какие есть на небе. И звезды напомнили ему о сочельнике. Тогда Да Рин решил отметить рождество. Пусть праздник будет праздником назло войне, назло всем бедам на земле. Из кармана куртки он достал свою последнюю сигарету, зажег ее и сделал глубокую затяжку. Теперь к нему вернулось спокойствие. Он знал, что делать.

XV

Может, оттого, что это была рождественская ночь, а может, оттого, что в эту ужасную ночь действительно сказались последствия всех ошибок, противоречий, безумных честолюбивых замыслов, преувеличенного страха, упрямства и отступлений, которыми были отмечены первые месяцы войны, но в памяти тех, кто, пройдя сквозь эту ночь, остался жив, сохранилось о ней незабываемое, полное тревоги и страха воспоминание: то был кромешный ад, день страшного суда.

Десятки тысяч людей, дошедших до предела физического и морального истощения, голодных и оборванных, отступали и в темноте месили ногами грязь. Они мокли под дождем, шли сквозь снег и метель, движимые одним стремлением — бежать от противника, который следовал за ними по пятам. Воинские части перемешались друг с другом, обозы были рассеяны, либо потеряны вместе со всем имуществом. Офицеры шли вперемежку с солдатами, оружие побросали, боевого охранения больше не было. Охваченные паникой, которая распространяется чем дальше от фронта, тем быстрее, бежали в тыл высшие штабы, тяжелая артиллерия, базы Интендантства, полевые госпитали, склады.

Все то, что не удавалось вывезти, уничтожали на месте, сжигали, взрывали или попросту бросали. Мрак ночи и паника равно скрывали как поступки, которые говорили о самоотверженности, так и безответственность, трусость, грабежи, кражи. Начался хаос. Раненые, которых отсылали в полевой госпиталь, находили там лишь остатки соломы на полу и клочья бумаги. Они должны были продолжать свой бесконечный крестный путь — многие по дороге умирали от потери крови, гангрены или просто падали обессилев. Обозы, посланные к линии фронта, сталкивались с отступавшими частями, и тогда завязывались схватки между обозными и солдатами, набрасывавшимися на поклажу. Такие «сражения» кончались тем, что обозные вместе с мулами в ужасающем беспорядке шли назад вместе с отступавшими. Вестовые, возвращаясь в свои штабы, заставали опустевшие и темные комнаты с остатками золы в печах, где сжигали документы. Всего несколько часов назад, когда их отправляли с приказами, все здесь было на полном ходу: стучали штабные пишущие машинки, работали радио и телефон, скатерти покрывали столы в офицерской столовой, простыни лежали на койках.

Много дней спустя можно было встретить солдат, разыскивающих свою часть, проводников, которые пытались отыскать своих мулов, ординарцев, потерявших свой штаб.