Энигмастер Мария Тимофеева

– Вы должны чувствовать себя хорошо, – возражает Инквизитор. – Ваша телеметрия более чем удовлетворительна.

– Тогда что я делаю в этом склепе?

– Это риторический вопрос.

За своенравие приходится платить, и Машу подвергают изощренным пыткам.

У нее меряют пульс и давление, берут анализ крови и еще чего-то важного, облучают и просвечивают. А под конец снимают общую биосхему организма.

На это уходит час. Битый час полной неподвижности. Нельзя встать, отвлечься, повести затекшими плечами. Даже нос почесать нельзя, хотя первое, на что отваживается исследуемый в агрессивном режиме организм в знак протеста, – это щекотка в носу. Даже сморгнуть набежавшую от усилия слезу – и то нельзя.

То есть, конечно, можно. Но тогда Инквизитор начинает ныть и жаловаться:

– Нарушение последовательности операций… скачок жизненных функций… несанкционированный выброс эндорфинов…

Выслушивать этот гундеж тоже входит в пыточный набор.

Время на циферблате прямо напротив Машиного лица замерзает. Разумеется, это иллюзия. И в установленный срок она с радующей душу неизбежностью рассеивается.

– Как вы себя чувствуете сейчас? – любопытствует Инквизитор.

– Отвратительно, – бросает Маша, выбираясь из кресла.

– Ваша телеметрия свидетельствует об обратном.

Голос звучит озадаченно. Его невидимому обладателю явно хотелось бы, чтобы Маша корчилась в муках, сгорала от повышенной температуры, страдала от внутренних кровотечений. И, хорошо бы, от наружных тоже. Пределом мечтаний было бы видеть Машу в старой доброй холерной коме.

Но Маша безобразно, вызывающе, необъяснимо здорова.

– Если вы почувствуете какие-либо изменения, – клянчит Инквизитор. – Даже слабое недомогание… Вы ведь немедленно известите нас, правда, правда?

– Как я могу лишить вас такой радости… – ворчит Маша и отключает связь.

Теперь у нее час или полтора личного времени, как повезет. И никто не помешает ей заняться тем, что взбредет в голову.

Потому что она одна. Абсолютно одна на целой планете с нелепым именем Бханмара.

И останется здесь одна до самой смерти. Симптомы приближения которой с таким нетерпением ожидает несчастный Инквизитор.

У Инквизитора есть имя – доктор Браун Клэнси, Институт Пастера, проект «Экзодемия». Специалист по возбудителям экстремально опасных и неизлечимых заболеваний человека. Маша видела его несколько раз на экране видеала, пока ей все не опротивело. Теперь ей достаточно голоса. Доктор Клэнси похож на Айболита, который в юности выступал за сборную медицинского факультета по рестлингу. Это подразумевает громадный рост, перекачанные мышцы и бычью шею. А еще глянцево-розовые щеки в обрамлении аккуратной седой бороды, лысину и неизбывно ласковое выражение на физиономии. Настолько ласковое, что аж тошнит. И голос приторный. И никакой возможности вывести этого Айболита-переростка из равновесия. Отвратительно.

Маша неохотно, автоматически умывается. Сооружает прическу на скорую руку – лишь бы жесткие космы не лезли в глаза. Размышляет по поводу макияжа. С каждым днем эти размышления делаются все короче и утилитарнее. Традиционная мантра «Я самая красивая…» помогает слабо. Красоваться здесь особо не перед кем. Поэтому на фиг макияж. Инквизитор будет только рад. Он никак не расстанется с надеждой увидеть под Машиными глазами лиловые отеки.

Маша натягивает шорты, какие попались первыми среди чистой одежды, по тем же нехитрым правилам выбирает просторную майку. В иных обстоятельствах состоявшийся выбор лишил бы ее равновесия до конца дня. Шорты розовые, а майка зеленая с красными цветочками – что может быть ужаснее! Но сейчас ей наплевать.

В кают-компании дожидается Мистер Паркер. Он со вчерашнего вечера торчит хладнодушной статуей в самом темном углу, под вентиляцией. Статуя небольшая, как раз высотой с одну всеми покинутую и обманутую девушку, но гораздо более массивная.

– Изреките же что-нибудь жизнеутверждающее, Мистер Паркер, – говорит Маша рассеянно.

– С готовностью, мэм, – откликается тот и переступает с ноги на ногу. Он всегда делает так перед тем, как сморозить какую-нибудь банальность. —

Я вспоминаю вновь ее черты, убор,
Движенья легкие, походку, милый взор.
Так голову она с улыбкой наклоняла,
Так разговор вела, а так она молчала.
Так пряди падали ее густых волос.
Такой была краса непринужденных поз…[12]

– Старо, – говорит Маша, с ногами забираясь на тесный диванчик за столом. Поза более чем непринужденная. Красивого в ней маловато, но не перед роботом же манерничать. – Я это уже слышала. И не от вас, друг мой.

– Сожалею, мэм. Обязуюсь найти время обновить критерии выбора строф из внутренних библиотек.

– По крайней мере, вы меня не бросили. И я вам за это благодарна.

– Всегда к вашим услугам, мэм.

Безо всякого аппетита Маша запихивает в себя овсянку с вареньем, с ненавистью глядя на обязательное яйцо всмятку и маленькую вазочку с какой-то невнятной творожной массой.