Эмма и Cфинкс

В воскресенье после дневного спектакля Эмма отпра­вилась на книжный развал и среди цыганского беспоряд­ка собирающих свой товар лоточников успела-таки ра­зыскать потрепанный учебник по математике для шесто­го класса. И потратила на него большую часть своего выходного – понедельника. С желтых страниц на нее пахнуло детской скукой, пер­выми утренними уроками, когда сонная голова клонится к парте, а белый свет «дневных» ламп режет глаза. Тем не менее она поборола минутное отвращение, и взялась чи­тать, и даже решать задачи; некоторые дались легко. Не­которые обескуражили. На другой день она взяла учебник с собой на работу. Читала в метро; стоявший за спиной мужчина чуть под­толкнул ее:

– Пацан! Ты бы с дороги ушел, если не выходишь?

Эмма обернулась. Мужчина был лет пятидесяти, коренастый и плотный, с пышными рыжеватыми усами:

– Э-э-э…

Эмма видела, как округляются глаза. Как усы вроде бы обвисают, а рот приоткрывается:

– Это… а…

И как, наконец, мужик берет себя в руки:

– Гм… Извините.

Эмма шагнула в сторону, пропуская его к двери.

В пятницу Эмма отправилась на выездной спектакль в детском санатории.

Санаторий был ничего себе, из приличных; вокруг пус­тых спортивных площадок стоял заснеженный лес, кое– где пронизанный лыжнями. В административном корпу­се были ковры и вазы, икебаны и картины на стенах, в спальных корпусах, проходя по двору, Эмма подняла го­лову – виднелись несиротские занавески на окнах; коро­че говоря, это был богатый, «козырный» санаторий, за каждую путевку в который родители либо насмерть бьют­ся с профсоюзом, либо выкладывают недоступную мно­гим сумму денег. Отвоевывают или покупают своим де­тям месяц казенной тоски…

Полтора часа потратили на то, чтобы освоить сцену са­наторного клуба, выставить свет, подготовить костюмы и загримироваться. Потом воспитатели завели в зал тихих, каких-то квелых детей. Играли «Сережкину перемену», «школьную» драму, в которой Эмма играла собственно Сережку, эдакого не­формального лидера, защитника слабых. По ходу дела ее герою приходилось спасать щенка, сражаться с хулигана­ми (великовозрастных играли Саша и Витя, вчерашние студенты, угодившие в театр на рабских условиях «дого­вора» и считающие себя счастливцами), попадать в дет­скую комнату милиции (в «стационарных» спектаклях стервозную даму-капитана играла народная артистка Стальникова, однако на выезде запугивать Эмму-Сереж­ку тюрьмой приходилось совсем молодой Светочке, Эмминой соседке по грим-уборной).

Дети всегда восприни­мали «Перемену» хорошо, а здесь, в санатории, и подав­но сидели как мыши.

Спектакль заканчивался. Вместо того чтобы отправить Сережку с колонию для несовершеннолетних, его награ­дили медалью за помощь милиции. Эмма стояла на аван­сцене (освещение плохое, полно темных дыр, как в сыре, и луч прожектора приходилось буквально ловить лицом), прижимая к груди только что подаренный Майором ко­жаный мяч, за спиной у нее выстроились прочие участ­ники спектакля. Майор (заслуженный артист Раковский) мягким мужественным голосом выводил спектакль к фи­налу:

– …Ты в первый раз встретил несправедливость – и ты победил ее, но будет время, и ты снова столкнешься с ней, и поймешь, что до конца ее одолеть невозможно, но пусть это не пугает тебя. Помни – не надо бояться тем­ноты, не надо бояться своего страха…

Эмма знала монолог Майора наизусть. Дальше шли слова: «Но бойся собственной трусости, она…»

– Но тру… – сказал Раковский и замолчал.

На мгновение сделалось тихо. Но трусся бой… – снова начал Майор и замолчал снова.

Эмма-Сережка ткнулась лицом в подаренный мяч, будто готовясь зарыдать.

– Бойственной собости, – неуверенно закончил Майор.

– Она…

Друзья и враги за ее спиной крепко обнялись, пытаясь спрятать лица.

К счастью, дети ничего не заметили. Или почти ничего.

Аплодировали долго. В глазах у некоторых девочек Эмма успела разглядеть несомненный влажный блеск. Заслуженный артист Раковский матерился в мужской гримерке так, что слышно было даже в дальнем конце коридора.

Эмма сняла мальчуковую школьную форму. Натянула плотные зимние джинсы, ботинки, свитер. Стерла сал­феткой грим. Хлебнула чая из термоса.

– Дай мне тоже, – попросила Светочка, ловко набрасывая на «плечики» серый капитанский мундир.

– А у меня рогалики есть.

Ирина Антоновна, игравшая Сережину бабушку, раз­вернула кулек с бутербродами.. Перекусили; из соседней гримерки доносился возму­щенный голос Раковского и дружный смех «хулиганов» Саши и Вити. Помреж (костюмерши на выезде не было) отнесла кос­тюмы в автобус. Смеркалось. За окнами зажглись фонари.

– Прогуляться бы, – сказала Эмма.

– Холодно, – Светочка пожала плечами.

– Пойди прогуляйся, пока они грузятся, – посоветовала Ирина Антоновна.

И Эмма вышла во двор. Оба монтировщика, осветитель, водитель и радист сто­яли кружком, курили – красные огоньки светились в полутьме – и болтали о футболе.

– Когда едем? – спросила Эмма.

– Вот докурим – и поедем, – степенно отвечал води­тель.