Эльф из Преисподней. Том 2

Водитель включил радио. Наигранно радостные голоса принялись выплёвывать миллионы новостей, которыми разродился за сегодня Манхэттен. Как ни пытался, не ощущал в этой штуковине, транслирующей голоса на тысячи приёмников, ни капли магии. Все извивы материи, позволявшие существовать радио, порождались сугубо физическими, сугубо низменными причинами.

Небоскрёбы за окном сменились плотной застройкой многоэтажных близнецов, смазанных многочисленными парками. Затем, когда такси выехало за городскую черту, на первый ряд выплыли древесные ландшафты с вкраплениями дач и просторных полей. К самой дороге жались разве что бесчисленные закусочные.

Проехали Денвилл — кряжистый городок, где к каждому двухэтажному домику была приписана личная лужайка, а каждая улица непременно снабжалась флагштоком, где развевалось знамя Триумвирата.

Свернули на змеистую полутропу, лишённую асфальта. Расстановка деревьев потеряла в дикости. Стволы выстроились ровными рядами, которые, впрочем, портила плотная поросль. Тем временем дождь превратился в бурный и сладостный ливень, который терзал порыжевшую листву.

Имение Увер-Тьюр отбросило всякий стыд и представало перед внешним миром обнажённым. Не было ни поста на дороге, ни самых захудалых ворот с символическим заборчиком. Сама усадьба возвышалась над обступившим её садом; подставившись всем ветрам, воссела на холме, чьи покатые склоны были покрыты высокой травой. Её усеивались штук шесть клякс — бывших клумб, совершенно одичавших, и выжили в этих островках лишь кусты сирени и жёлтой акации.

Такси остановилось на площадке перед усадьбой. Сухо хрустнул гравий, когда я выбрался из машины, кинул далары водителю. «Ваша сдача», — заикнулся тот под хлопок двери.

Воздух пах свежо. От пейзажа веяло деревенским уютом, который не под силу было смыть ливню. Я вдохнул полной грудью, осмотрел окрестности, проводил взглядом ковыляющее прочь такси, и зашагал по побитой каменной лестнице.

Как бы ни были легкомысленны владельцы Увер-Тьюра (или, что ближе к правде, легкомысленно бедны), парадный вход в усадьбу был заперт на ключ.

Изнутри доносился слабый отзвук музыки.

Поразительное негостеприимство! Я заколотил в двери, с которых посыпалась позолота.

Когда-то дом смотрелся эффектно.

Те годы безвозвратно прошли.

По крайней мере, они оставили после себя беседку, что высилась в глубине сада, и стальной пруд, отражавший стальные небеса.

В глубине усадьбы послышались шаги: щелчок каблука по паркетному полу, клацанье трости, неуверенный шелест, с которым подтаскивали ногу.

Зазвенела связка ключей, клацнул замок, и на пороге показался, подслеповато щурясь, дряхлый старичок. Рука с ключом подрагивала, вторая вцепилась в навершие простой трости.

Старик прокашлялся, вытянул тонкую шею, изучая меня. Заметил заострённые уши и оторопело заморгал. Нащупал карман потрёпанного пиджака, сунул туда связку, оправил белый жилет.

— С визитом?.. Но госпожа занята… Просила никого.

— Я её давний знакомый. Против меня она не будет возражать.

На лицо старичка наползло виноватое выражение человека, который не расслышал, что ему говорят, но переспрашивать боится или считает бестактным.

— Как вас представить? — пробормотал он, укутанный растерянностью. У него стреляла нога, болело в пояснице и странно клокотало в лёгких — пожалуй, впервые на Земле я оказался так близко к человеку, который отчётливо готовился к смерти от старости.

Старик был жалок, и в приступе милосердия я едва не избавил его от мучений. Всё же взял себя в руки и сказал:

— Я сам себя представлю.

Уверенно оттёр его в сторону и направился к источнику музыки. Сзади вновь заиграл, безнадёжно отставая, тоскливый ритм: щёлк, клац, шурх.

— Постойте!..

В усадьбе царило едва ухоженное запустение. Главный коридор если и убирался, то спустя рукава, а побочные комнаты практически все пустовали — явный признак того, что имущество распродано. И лишь зал, в котором я обнаружил Анну, выбивался из затхлого уныния, свойственного умирающим родам.

Наверное, в давние времена это было место для концертов. Сейчас от былого величия осталось лишь возвышение, на котором стояло ухоженное фортепиано. За комнатой тоже следили: ни пыли на занавесках, ни грязи на картинных рамах. Сквозь вымытые окна в зал проникал сумеречный ливневый свет.

Анна ван Ранеховен играла, и из-под её пальцев выходила задумчивая, меланхоличная мелодия, которая прерывалась паузами — и следующими за ними острыми, пронзительными нотами.

Я не испытывал особого пристрастия к музыке. Фортепиано же были сравнительно недавним изобретением на Мундосе. Во всяком случае, я застал их появление при прошлом посещении, но обстоятельства не позволили познакомиться с ними поближе.

Так что я понятия не имел, какое звучание считалось нормой, а какое — гениальным исполнением. Тем не менее игра Анны показалась мне достаточно искусной, чтобы не прерывать её.

Ван Ранеховен заметила наше появление: в паре аккордов прозвучали высокие обвинительные нотки. Но девушка не прервалась, пока не закончила.

Я захлопал, и моя похвала гулко разлетелась по залу.