Экспедитор

Ночью развернули станцию дальней связи, поднявшись на крышу и подняв небольшой воздушный шар, связались с Ижевском, потом с баржами и велели поворачивать назад. Они, скорее всего, в Новгород сразу уйдут и без меня. Странно… без меня в Новгороде ни одного торга не было… не по себе.

То, что мы таким странным образом закорешились с чичами, я передал отдельно, на станцию УФСБ и шифром. Шифр самый простой, страница из книги как ключ, но сейчас никто его не взломает – возможностей нет, да и не до того.

Теперь надо было уходить, и как можно быстрее.

Это было правильным решением – я это чувствовал. Слишком серьезный был вчера разговор на мосту, слишком многое могло произойти после него – вплоть до попытки уничтожения всей нашей группы. Способ избежать всего этого только один – выйти из-под удара, уйти прежде, чем этот удар нанесут. Я много чего понял в этой жизни за крайние три года, и одно из того, что я понял – между битвой и избеганием всегда надо выбирать избегание, до тех пор, пока это возможно. Нет, если зажали в угол, то надо драться, тут без вопросов. Но если есть возможность промолчать, договориться, избежать, чтобы тебя поставили перед выбором, избежать драки – надо это делать. Встрял, потерял технику, людей, товар – уже проиграл.

И потому я уйду, еще ночью, когда никто не ждет. Прежде чем кто-то успеет что-то предпринять, если попытается.

Ночью, полчетвертого – поднял всех по тревоге, наглотались кофе и в десять минут пятого были готовы к выезду. Моросил дождь… не слишком сильный, но нудный и непрестанный. Это хорошо, это смоет наши следы и затруднит поиски.

Вместо шлагбаума тут был старый автобус; увидев, что мы уходим, – удивились, но ничего не сказали, откатили. В конце концов, мы ничего не были должны, наоборот – наше оплаченное время постоя еще не закончилось. Надо ехать – и надо.

Из относительно упорядоченного мира Квадрата мы вырвались в пустой и страшный мир незачищенного города, мир почти без людей, без жизни. Над землей низко нависало небо, дождь усилился, и наши фары пробивали пелену дождя всего на несколько метров. Казалось, что мы плывем под водой.

Батя поставил магнитофон, хрипло запел Шевчук.

Когда идет дождь,
Когда в глаза свет
Проходящих мимо машин, и никого нет…
На дорожных столбах венки, как маяки
Прожитых лет.
Что ты в пути?
Третью жизнь за рулем,
Три века без сна,
Заливает наши сердца серым дождем,
И кажется все:
По нулям кислород и бензин,
И с кем-то она,
Но все-таки знай – ты не один…

Да, мы все-таки не одни в этом мире. У нас есть дом, куда вернуться, и есть цель. Как сделать наш дом еще более крепким, еще более защищенным. И это главное.

На выезде из города на нас из развалин напал монстр, напал тупо. Какая-то каракатица попыталась запрыгнуть на машину и выхватить пулеметчика. Первое ей сделать удалось, второе нет – клетка помешала, и два слоя сетки-рабицы, которые даже монстр порвать не смог. В упор ударили автоматы и короткий дробовик, и тварь слетела с машины, пулеметчик отделался испугом. Останавливаться и добивать не стали, потому что это не наш город, и если местные не хотят или не могут навести у себя порядок, то и мы не нанимались.

Утро – настоящее утро – мы встретили на полпути к Сызрани. Город, по моим данным, настолько блатной, что и словами не опишешь, но мы его обойдем. Если к тому будет возможность. Потом круто повернем на запад и пойдем в сторону Воронежа. Дальше – по обстоятельствам…

Рассказывать о том, что вокруг, смысла особого нет, сельская местность – она и есть сельская местность. При Катастрофе она почти вся выжила – но роль фундамента какого-то нового объединения людей для выживания в условиях беды она не сыграла. Наоборот – она стала большой проблемой для дальнейшей жизни. В Тольятти, Ульяновске, Сызрани до восьмидесяти процентов бычья, низшего звена банд, – это как раз выходцы из села, вставшие на путь бандитизма уже после Катастрофы. И то, что они творят – уму непостижимо.

Советская власть русскую деревню убила. И не спорьте со мной, я до шестнадцати лет каждое лето жил в деревне у родственников – знаю, о чем говорю. Сталинизм напрочь убил в человеке хозяина. То, что свистят, что, мол, при СССР хозяевами земли были крестьяне, а хозяевами фабрик рабочие, – это все гон, ни крестьяне, ни рабочие не могли осуществлять ни одной функции хозяев в отношении того, что якобы им принадлежало. И крестьяне, и рабочие были государственные рабы, а у крестьян даже не было паспортов, они обязаны были трудиться на земле за трудодни – палочки, на которые неизвестно, что получишь, может, что и ничего. Каждый колхоз обязан был сдавать государству норму (которую могли и повысить, если не хватало в целом по району, а у тебя еще оставалось) под страхом уголовной ответственности, а на трудодни – что осталось.