Эгоистка

У Давида, с другой стороны, было странное выражение лица. Мне потребовалось мгновение, чтобы распознать, что он нервничает.

– Как я и говорил, – он остановился, прочищая горло, – пожалуйста, сообщите Майку, что Блэр дома. Если она захочет снова провести время с семьёй, я позабочусь о том, чтобы мы обсудили это заблаговременно.

– Не хотите ли вы рассказать мне, почему так изменили своё мнение? – осмелилась спросить я в подчёркнуто вежливом тоне.

– Нет. Я хотел бы попрощаться со своей дочерью.

Бесполезно было добиваться дополнительной информации.

Давид не сказал бы мне больше, чем должен, просто потому, что что-то заставило его отказаться от йоты контроля, и он собирался ухватиться за что-то другое, что он мог контролировать.

Что бы Майк ни сделал, это потрясло его так сильно, что он пропустил церковь и привёз Блэр домой, хотя так долго добивался её.

Это потрясло его больше, чем что-либо прежде.

И это о чём-то говорит, потому что человек, который стоял на коленях, чтобы обнять мою дочь и сказать ей, что он её любит, был не из тех, кто позволяет чему-то потрясти себя.

Ни визиты полицейских, реагирующих на сообщения о домашнем инциденте. Ни вручение документов о разводе. Ни тот факт, что он положил меня в больницу.

Он был из тех мужчин, которые манипулировали девушкой годами, без всяких оговорок, без последствий и, что самое важное, без сожалений.

Нужно было многое сделать, чтобы поколебать такого человека.

Когда он уходил, я не знала, впечатлена или напугана тем, что Большой Майк был таким страшным ублюдком, что самый страшный ублюдок, которого я знала, боялся его.

Я не знала, что он сделал, что сказал, как ему удалось выследить моего бывшего мужа и мою дочь. Я не знала, какие у него связи.

Дани, похоже, тоже не знал. Не то чтобы я могла спросить его прямо в ту секунду, но, когда я написала ему сообщение позже, он клялся и божился, что понятия не имеет.

Артур мог знать. Возможно, знал. Эшли, вероятно, тоже. Я имею в виду, она, вероятно, спровоцировала это; я не знала, как ещё Майк мог узнать, что произошло, или кто такой Давид.

Я могла спросить её. Я могла позвонить ей и сказать, что Блэр хотела поиграть с Леоной, а потом выпытать у Эшли подробности.

Я могла давить и настаивать, чтобы она рассказала мне, что она сделала.

Я могла потребовать, чтобы Майк рассказал мне, как он нашёл Давида, как ему удалось сделать то, что я никогда не могла, и вызвать хоть какое-то подобие эмоций из ледяных глубин души Давида.

И, возможно, мне следовало бы. Это могло бы всё изменить.

Что бы Майк ни знал или делал, я могла бы использовать это, чтобы вычеркнуть Давида из своей жизни раз и навсегда.

А может, и нет. Может быть, Майк имел дело с завуалированными угрозами и закулисными сделками.

Может быть, он манипулировал манипулятором, каким-то образом находя что-то, чего Давид боялся и воспринимал это всерьёз.

И, возможно, я могла бы использовать это, найти способ заставить Давида согласиться навсегда убраться из моей жизни.

Потому что я устала от монстров в своей жизни. А он был монстром, худшим из всех.

Во мне, может, были маленькие монстры, но они были там только потому, что Давид породил их, отложил, как маленькие паразитические личинки. Он был отцом чудовищ.

Но он также был отцом моей дочери.

Если я что-то и помнила о той девушке, которой была до того, как Давид разрушил меня, так это то, что я ненавидела, когда мне говорили, что делать.

Я ненавидела, когда мне говорили, что носить, с кем разговаривать, как себя вести и что думать.

Давид сделал то, что не смогли сделать мои родители – сломал меня, подчинил себе, превратил в маленькую послушную женщину, которая кивала, когда ей говорили, и придумывала оправдания для своих потемневших глаз, когда это было необходимо.

И помоги мне Бог, я бы никогда не позволила никому испортить сознание Блэр так, как Давид испортил моё.

Давид добрался до меня, потому что мои родители пытались заставить меня быть дочерью, которую они хотели, вместо дочери, которую они имели.

Взросление с ними было битвой, и шрамы от этого сделали меня уязвимой.

У Блэр никогда не будет таких шрамов, потому что для моей любви не было условий. Она получила её целиком и полностью, навсегда.

В своей дочери я видела ту девушку, которой могла бы стать. И даже если это была не та девушка, которой она хотела быть, это было нормально; она могла быть кем угодно.

Но я видела в ней частички себя, которые узнавала смутно, как будто это были друзья детства, которых я не видела десятилетиями.

И одной из этих черт была присущая ей потребность прокладывать свой собственный путь, делать свой собственный выбор, идти против того, что говорят люди, просто потому, что самоуспокоенность была не в её крови.

Я не могла быть плохой, когда дело касалось Давида. Не могла лишить её возможности быть с ним. Это только подтолкнуло бы её к нему.

Я знала это так же, как и то, что буду любить дочь всем сердцем, независимо от того, какой выбор она сделает.