Его птичка

Наскоро заплетенный хвост, поношенные, висящие тряпкой джинсы и куртка, когда-то подаренная Ромой, чтобы ветер августовский не сломил мое здоровье.

Меня уже откровенно выталкивают за дверь, и все, что я успеваю, это взять сумку и бросить туда телефон, чтобы вызвать такси. Уже через полчаса, судьба сегодня мне благоволит, прощаюсь с водителем и сую ему пару сторублевых купюр.

Смотрю на сверкающее здание, судя по Гуглу учебной клиники, и вдруг недоумеваю, почему маму перевели сюда. Потом понимаю, что для операции, и, облегченно вздыхая, летящей походкой бегу к зданию.

И вдруг сбоку слышу шум мотора. Я бы и не придала этому значения, если бы не блик от машины, номера которой я мгновенно узнаю.

Стою как вкопанная, не могу пошевелиться до тех пор, пока ко мне не подходит сам Рома собственной персоной и не подталкивает в поясницу, насмешливо изогнув бровь.

— Давай, давай, Синицына. Тебя там мама ждет.

Глава 40. Рома

Решение ошибочное, я это понимаю.

Понимаю, что рискую потерять Аню навсегда.

Но и ждать, когда она простит, поймет, захочет быть со мной, я не могу. Вернее, захочет. Вчера она вполне очевидно продемонстрировала свои желания.

Член до самого дома стоял как каменный от воспоминаний, как она крутила на нем своей упругой тощей задницей. И правда тощей. В Питере я это почти не заметил, здесь же оценил и выпирающие ребра, и худые бедра.

Правда, это никак не помешало повалить ее прямо там. В этом пропахшем алкоголем и сигаретном дыме клубе. Прямо в той ВИП-комнате, где я заплатил за нее как за шлюшку. До сих пор трясет, когда вспоминаю, как увидел ее на шесте. Как мужики исходили слюной, наблюдая, как она раздвигает ноги, как ласкает палку телом. Моим телом.

Это тело уже давно принадлежит лишь мне одному.

Хрена с два она вернется в этом место. Скорее будет пристегнута наручниками к кровати.

Хм, подобная перспектива и навела меня на мысль отказать Ане в выборе быть или не быть со мной. Поставить перед фактом, тем более для этого у меня есть неопровержимый аргумент.

Она, конечно, не понимает. Хлопает глазами, переступает с ноги на ногу и постоянно теребит замок светлой ветровки.

Даже растерянность Ани меня заводит. Широко распахнутые, на пол-лица глаза, и эти губы, что образуют колечко.

Подавляю в себе желание просунуть между ними палец и подталкиваю ее к зданию.

— Давай, давай, Синицына, мама ждет.

— Что? — сдавленно хрипит она, наконец придя в себя, пока я заполняю карточку на входе. — Что ты здесь делаешь?

— Работаю, — мельком замечаю, как она разглядывает светлые стены и людей.

— Давно?

— Так вот только сегодня и заступил. Пойдем, что ты стоишь как вкопанная?

— Я просто не понимаю, — смотрит куда угодно, только не в глаза, словно не чувствует этого выжигающего душу притяжения, словно не понимает, что у нас просто нет шанса существовать раздельно. — Значит, ты будешь маму оперировать?

— При определенных условиях.

— Что?! — Ого, как ее бомбит от моей неопределенности. — Там моя мама умирает, а ты собрался условия ставить? Да ты…

На любви, как на войне, все средства хороши.

Люди уже оборачиваются, кое-кто ухмыляется.

Нехорошо. Такие разборки наедине надо устраивать, желательно в районе горизонтальной поверхности.

Поэтому напряженно поджимаю губы и тяну Аню на себя, обдавая горячим дыханием ее нежные губы. Шепчу на грани змеиного шипения:

— Ты, малыш, не дома и не на сцене. Сбавь пыл и послушай.

Пристыдил, вижу. Глазки в пол, а вот дыхание от моего захвата за плечо учащается. Как же легко тебя завести, родная. Как же легко я завожусь сам.

— Ты в больнице, — продолжаю нравоучение. — Здесь люди лечатся, учатся, работают. А сцены можешь устраивать в спальне, там я найду прекрасное применение твоему темпераменту.

— Я не собираюсь…

Я не даю ей договорить и тяну в сторону лифтов. Здороваюсь со знакомыми: с кем-то я учился, а с кем-то даже трахался. Замечаю новый ремонт, уже добравшийся даже до лифтов.

Здесь народ, поэтому Аня тихо спрашивает:

— Ты мне можешь объяснить хоть что-нибудь?

— Конечно, могу, — шепчу в ответ и замолкаю, зная, что бешу этим еще больше.

Выходим на третьем этаже, и я сразу провожаю ее в палату к матери, предварительно заставив надеть халат и бахилы.

— Рома, бесишь.

Рывком сдергиваю с нее халат.

— Знаю, — не могу не улыбнуться, наблюдая за надутыми губками и нахмуренными бровями.

Есть своего рода интрига в этом. До конца не сказать, что я задумал. Даже желание жить вернулось. Желание покорять новые вершины. Желание трахаться.

Даже не понимал, насколько всего этого мне не хватало. Насколько не хватало Ани, что дарила мне свой свет, свою энергетику.

С ней хотелось расти, покорять вершины. Рядом с Аней чувствуешь себя мужчиной, а не половой тряпкой.

Ухожу готовиться к операции. Слушаю подтрунивая Михалыча, но не реагирую. Скоро операция, скоро Аня. На душе нет гадливости, что сопровождала меня эти три годы, и я, наверное, как идиот улыбаюсь.

— Хороша, нечего сказать, — слышу голос Михалыча и смотрю в направлении его взгляда.

Аня обнимает свою маму и выпрямляется, явно вызывая меня на разговор.