Ефрейтор Икс

Пройдя в спальню, он сел за стол, открыл тетрадь, перечитал последние страницы. Потом взял уже исписанные тетради, взвесил на руке. А космический боевичок уже явственно катится к развязке. Получается роман вполне стандартного объема, этак, примерно на двадцать пять авторских листов… Он попытался поработать, но мысли упорно вертелись вокруг Гонтаря. Интересно, он еще сегодня заявление в милицию накатал, или на завтра оставил? Если на завтра оставил, то за Павлом придут не раньше полудня. Может, с утра на работу сбежать? Непроизвольно хохотнул; вот будет хохма, если не Гонтарь его заказал! Зря физиономию начистил… И вовсе не зря! За дело. Уж кому-кому, а Гонтарю давно следовало: интеллигентская элита города… Склочник, кляузник, к тому же еще и убийца…

Кто-то, когда-то говорил Павлу, что если вспомнить все, до мельчайших подробностей, что произошло непосредственно перед травмой, то в памяти может всплыть и то, что, казалось, безвозвратно из нее выпало. А говорил это тот самый старичок, профессор психологии, который осматривал Павла в областной клинике, когда он отлеживался после развеселых петеушников.

Итак, после ссоры с шофером он шел по осиновому мелколесью. Ну, в общем-то, не особенное и мелколесье; деревца между пятнадцатью и двадцатью пятью годами. До кедрача, обозначенного на карте, оставалось меньше двадцати километров. Павел продирался из последних сил. Донимали жара и мухи. Пот заливал глаза, и чертовы насекомые лезли в них так, будто от этого зависела их жизнь. Да еще паутина то и дело залепляла глаза. Ну, естественно! Где мухи, там и пауки… Без компаса он давно бы закружился в этих осиновых джунглях. Мучительно хотелось пить, промокшая от пота одежда противно липла к телу, деревья кружились, кружились мухи перед глазами, кружилась земля под ногами. Он упрямо рвался вперед без привалов. Во что бы то ни стало, хотелось ночевать в кедраче, хватит с него этой осиновой гнуси. Черт, Мамай тут прошел, что ли? Всю нормальную тайгу извел… На гарь не похоже, она в этих местах обычно кипреем зарастает, и в июне этот розовый океан неимоверно красив.

Солнце клонилось к закату. Судя по карте, он давно уже должен идти по кедрачу, но кругом был все тот же осинник. Он ругал составителей карты до тех пор, пока не наткнулся на громадный полусгнивший пень. Потом еще, и еще. И вдруг сквозь заросли увидел какую-то тускло-серую громаду. Это оказался гигантский, не менее пяти-семи метров высоты, штабель бревен. Нижние ряды их превратились в труху, выше, до высоты полутора метров, заросли мхом, но еще выше, ошкуренные ветрами и морозами, блестели, подобно мертвым костям.

– Вот куда девался кедрач… – проговорил Павел, пытаясь хотя бы на глазок определить объем штабеля.

Добрый кусок тайги вобрал в себя этот памятник человеческой подлости, неведомо, сколько лет гниющий в окружении лепечущего листвой осинника.

Сверившись с компасом, Павел пошел дальше. Солнце закатывалось, в лесу быстро темнело, когда он чуть не наткнулся лицом на колючую проволоку. Едва зрение успело выхватить в полутьме что-то чужеродно тайге и природе, мышцы инстинктивно сработали, он отпрянул, но все же успел ощутить щекой колючее прикосновение. Он повел взглядом вдоль проволоки, чуть заметными линиями прочертившей сумрак. Проволочная ограда выходила из ниоткуда, и уходила в никуда. Он прошел несколько шагов вдоль нее и наткнулся на толстый листвяжный столб. Столбы не поддались времени, но проволока кое-где перержавела, свисала в местах обрыва до земли, а молоденькие осинки, поднимая ее на своих ветках, как бы старались водворить на место.

Пробравшись сквозь тройной ряд проволоки, Павел вскоре наткнулся на бревенчатую стену. Осветив фонарем строение, увидел, что это длинный и приземистый барак. Крыша его провалилась внутрь. Пробираясь вдоль стены, и время от времени посвечивая на нее фонарем, Павел неожиданно увидел человека. Колючие мурашки пробежали по спине, даже волосы шевельнулись на голове. Приглядевшись, он понял, что это всего лишь деревянное распятие в рост человека, прибитое толстенными гвоздями к стене барака. По левой стороне распятого прошла трещина, расколовшая глаз, и теперь деревянный человек страшно смотрел на Павла одним целым, но мертвым глазом, и одним расколотым, но от этого ставшим непонятным образом живым. Может быть из-за черноты, прятавшейся в трещине? Взгляд распятого был требователен, и будто о чем-то вопрошал. С усилием отведя луч фонаря, Павел пошел дальше, но ему мучительно хотелось вернуться и смотреть, смотреть, смотреть на странную скульптуру.