Эффект преломления

Но Анну не бросил, даже после ее замужества они остались любовниками. Едва Николас Зриньи отправлялся по торговым делам, его жена перебиралась в гости к «дядюшке Дьёрдю».

Замена, подделка… лучше, чем ничего. Да и любовь Анны – искренняя, нерассуждающая – подкупала, очаровывала, оглушала. Даже потом, когда женился сам, не оставил любовницу. Молодая жена нехотя дарила ласку, Анна – обжигала страстью. Так и жил – делил себя между женщиной с именем любимой и женщиной с ее лицом. Между двумя подделками.

Только вот после суда над Эржебетой больше ничего он не хотел ни от одной. Дьёрдь разом постарел, сделался ленив, скучен. И сейчас не желал отвечать на заигрывания молодой любовницы.

– Старый ты стал, Дьёрдь! – Анна капризно выпятила губы, шлепнула Турзо по объемистому животу, дернула за волосы на груди. – Вон какое брюхо наел! И волосы у тебя седые… там, где остались, на голове-то нет совсем.

– Отвяжись, – холодно сказал палатин. – Без тебя тошно.

Он сел, свесил ноги с кровати, коснулся пятками холодного пола. На обрюзгшем лице – выражение тревоги.

– Что случилось, милый?

Анна вскочила, обежала постель, присела на корточки, заглянула Дьёрдью в глаза. Надо было отдать ей должное: когда дело принимало серьезный оборот, все ее легкомыслие как рукой снимало. Она умела слушать, сочувствовать, а часто давала дельные советы. Анна была очень умна.

– Я могу помочь?

Взгляд ее был таким преданным, в глазах столько сочувствия, что Дьёрдь оттаял. Улыбнулся через силу:

– Нет, девочка. Чем тут поможешь? Сегодня получил письмо из Вены, от надежного человека. Император опять вспомнил о твоей матери. Послал нотариусов снова собирать показания. Хочет возобновить процесс. Если это случится, я уже буду не в силах остановить…

Анна посерьезнела, задумалась. Так и сидела в ногах любовника. Потом подняла на него взгляд:

– Ведь это будет процесс не только против матери? Против всех евангелистов, правильно?

– Да. Ты умница. И против вашего рода тоже. Я постарался избежать позора для Надашди и Батори. Но боюсь, скоро все начнется сначала.

– А церковь только того и ждет, – добавила Анна. – Они ведь не только евангелистов хотят опорочить, они на наши земли и деньги зарятся…

– Эржебета написала завещание, все оставила детям. Ничего святоши не получат! – сердито проговорил Дьёрдь.

– Только вот святые отцы все ходят в Чахтице, – прошептала Анна. – Все надеются, стервятники, что мама его перепишет. И тогда Пал, бедный мой мальчик, братец мой, сиротка, останется нищим…

– Все против нас, – вздохнул Дьёрдь. – Если Эржебету осудят и публично казнят, это станет началом войны в Венгрии…

Зеленые глаза наполнились слезами:

– И это опасно для тебя. Форгач спит и видит, как бы выгнать тебя, да самому стать палатином Венгрии. Если вина матушки будет доказана, тебя обвинят в неправедном суде, и тогда… – она заговорила быстро, горячо, сжимая ладонями колено Дьёрдя: – Позволь сказать, любимый. Ты только выслушай, хорошо? Мне трудно говорить это… она моя мать, и я люблю ее, какой бы она ни была. Но… она ведь больше не нужна? Если она умрет, это избавит от многих бед тебя, меня… Венгрию.

Дьёрдь и Анна проговорили до рассвета.

Утром Турзо вышел из опочивальни, призвал секретаря, вручил ему крошечный флакон черного стекла:

– Езжай в Чахтице, Петру.

Заводски, который привык улаживать «спорные» дела хозяина самыми разными способами, понятливо кивнул и вышел. Вскоре со двора раздался его голос, приказывающий седлать коня.

Замок Чахтице, август 1614 года от Рождества Христова

Теперь она старела – быстро, стремительно, словно наверстывая годы, украденные у молодости. В заключении были недоступны сырая говядина и свиная кровь, которыми Дарволия лечила у хозяйки болезнь малокровия. Не было и красной травы, которую мольфарка каждую весну собирала в глуши карпатского леса и варила из нее густой, маслянистый багровый настой. Ванны из этого удивительного зелья помогали сохранить свежесть кожи.

Волосы поредели, кожа покрылась морщинами и коричневыми пятнами, стали шататься зубы. Но Эржебете было все равно. Она давно уже не смотрелась в зеркало, перестала интересоваться своей внешностью.

Она по-прежнему жила в своих покоях, только теперь, помимо двери, вход в них был забран еще и решеткой, а снаружи за графиней смотрел тюремщик.

Черный человек теперь сделался ее постоянным компаньоном. Он проводил в комнате дни и ночи, и молитвы больше не отпугивали его.

– Стоило ли ломать судьбу? – единственный вопрос, который задавал Эржебете демон.

– Стоило, – всякий раз отвечала она.

– Но вместе со своею судьбой ты сломала множество других, – смеялся Черный человек. – И ты знаешь, кто теперь будет платить за твои грехи.

Эржебета молчала, ей нечего было возразить. Демон был прав, и это сводило ее с ума. Она то и дело вскакивала, принималась бегать по комнате. Вцеплялась в волосы, что-то бормотала, то молилась, то плакала, то вдруг начинала распевать церковные гимны. Рассудок ее все чаще заволакивался туманом безумия.