Ее величество

Утехи любовниц слаще супружеских. Так, кажется, говорят? Не приедались ему женские прелести только благодаря разнообразию. А в души он не влезал. Не знаю, может, остатками рационального ума он и пытался остудить жар вожделения… а охладел ко мне, перегорел под натиском плотских желаний и устранился от семьи. Да и вряд ли он пытался бороться с собой. Нравится ему быть постоянно безоглядно влюбленным в кого-нибудь. Все равно в кого.

Я считаю, что в этих условиях о физической близости между нами не может быть и речи. Без любви она кажется мне бесстыдством, отбыванием повинности. Да и опротивело мне после стресса семейное ложе, пропало желание… Вот и перебралась на раскладушку. Уклоняюсь, отстраняюсь, чтобы даже не притрагивался, откровенно брезгливо отталкиваю. Первое время я еще хотела к нему прикасаться, но перед глазами в самый неподходящий момент неизменно всплывали воображаемые картины, где он не со мной. К чему эта постылая обязанность? Меня подавляет сама мысль, что мы никогда не бываем вдвоем, будто между нами все время кто-то третий. И тогда мне кажется, что радость – одна из главных составляющих жизни человека – уходит из меня... И отношения я предпочитаю не выяснять, когда он поздно возвращается… Если только сам затеет, – сбивчиво продолжала свое грустное повествование Эмма. – Когда я была маленькой, моя бабушка говорила дедушке: «Живи так, чтобы не стыдно было умирать. Вот призовет тебя Бог, предстанешь ты пред вратами и спросит Он тебя: «Нашел ли ты радость в жизни? Принес ли ты ее своим близким? И отправишься в ад». Я запомнила. А что Федя сообщил бы на исповеди? Чем оправдался бы перед Всевышним?»

«Сказал бы: «Я пожертвовал вечностью ради сиюминутности», – рассмеялась я и подумала об Эмме: «Изысканное духовное и чувственное… Твое воздержание – своего рода мазохизм. Поставила крест на своей женской судьбе?.. Я бы не смогла». Но вслух повела разговор совсем не о том:

«Без запретного плода Федьке рай не рай. Допустимые границы? Барьеры запретов? Порядочность? Во имя долга перед семьей он не станет жертвовать ни собой, ни «персональными» радостями жизни, так что решай…»

«О эти Федины недобрые снисходительные усмешки, ироничные взгляды, двусмысленные замечания, засасывающие и втягивающие меня в адовы пределы… – орошая мои руки слезами, продолжала Эмма. – Вот так и живу: в одной руке валидол, в другой – снотворное. Но я свое внезапное раздражение первое время направляла против самой себя… Себя винила… За что мне эта ненужная боль, эти танталовы муки? Мое замужество было ошибкой. А может, разрыв станет еще большей? Я в первую очередь думаю о мальчиках. Что для них лучше? За дочь я не волнуюсь, она на моей стороне.

А для меня? Ждать, когда он почтит меня своим вниманием, так унизительно! Но ведь было же поразительное блаженство первых счастливых лет любви! Или только для меня? Я любила, верила, что любима, и мне для счастья этого было достаточно. Ради него я была готова преодолевать любые трудности. Я дарила семье чувство покоя, то, что сама ценила превыше всего. Я стремилась приподнять семейные отношения над обыденностью, внести больше радости, разнообразия. Но… будто кто-то проклятье наложил на мое счастье».

«Опять мотивы обреченности. Ох уж эта наша женская генетическая внутренняя готовность к сказке! Ох уж эта наша прекрасная славянская сентиментальность! Сколько в ней милоты, чистоты и стремления жить беззаветно, просто и честно! Отсюда запрос на такую же прекрасную любовь партнера. Нам хочется, чтобы всем было хорошо. Но в реальной жизни так не бывает», – сказала я Эмме.

«После всего грязного… минуты нежности к Феде у меня, по сути дела, вообще больше не возникали. Но я не сдавалась. Мне еще мечталось, чтобы был полет счастливых мыслей, трепет чувств. Я хотела жить, а не существовать. Но муж окончательно отнял у меня энергию желаний, загнал мои чувства внутрь, убил способность радоваться. Он настойчиво вызывал во мне отвращение к жизни… Как всё это могло случиться при моем безукоризненном отношении к нему?.. Он не обещал мне золотые горы, не клялся сделать мое счастье целью своей жизни…»

«Но это как бы само собой подразумевалось?» – подсказывала я Эмме.

«Я не любила говорить красивые слова, предпочитала делами доказывать свое расположение. Когда любишь, преднамеренно не выпячиваешь свою заботу. Любовь не терпит громогласных воззваний. Я считала, что от частого употребления слов любви они теряют свою свежесть и ценность. Чувства лучше выражать жестами, прикосновениями. Да мало ли еще как… Мне хотелось говорить Феде ласковые слова, но что-то внутри меня сдерживало, не позволяло высказываться вслух. Бывало, молчу рядом с ним, а душа радуется. И столько в ней к мужу всего удивительного, безудержно нежного! Напрасно стеснялась?.. Но моя мама говорила, что молчаливый журавль выше кукарекающего петуха. Вершин любви достигают немногие. Может, один на тысячу. Дар любви как талант… Кстати, Федя после свадьбы больше не произносил слов любви. Добился меня и успокоился. А от меня ждал и требовал».