Ее достоинства

Я отнес устройство к терминалу домашнего компьютера, подключил его к основной памяти, соединив вывод компьютера с процессорами Авто-Ана . Я сел перед экраном, надел жгут датчиков на голову и закрепил пиявку индуктора у основания черепа.

Я протянул руку и нажал кнопку загрузки.

Водоворотом закружился цвет, принимая форму моего лица. Глаза были закрыты, и я увидел свое лицо таким, каким никогда не видел его в зеркале: жесткий, темный, скрытный лик, с тяжелыми, черными бровями над глубокими глазницами. Скулы были острыми, нос как лезвие ножа, рот как беспощадная узкая линия. Наемный убийца из баррио[1], подумал я, без добропорядочных шрамов своего ремесла.

Глаза открылись, сверкнув серым цветом. Мгновение они были безучастными, невидящими; затем процессоры в Авто-Ане начали свою работу, крошечными, пошаговыми видоизменениями изображения, проверкой моей реакции, видоизменениями в другом направлении, анализом, исправлениями, в поисках самой сильной реакции. Лицо начало меняться, показывая меня самому себе.

Глаза сузились, подбородок приподнялся, рот скривился в уродливой, вызывающей улыбке и я заглянул в лицо, полное злобной самонадеянности. Раздвинутые губы обнажили неестественно острые зубы, а брови изогнулись язвительными ятаганами. Лицо стало худым, более хитрым, а лоснящийся черный волосяной покров спускался вниз по лбу заостренным торчащим пиком.

Я фактически ощутил, как моя плоть и кости переплавляются, обретая новую и более правдивую форму. Мое сердце бешено колотилось, кровь гудела у меня в висках. Я задыхался, мокрый от липкого пота. Я вскинул руки, чтобы закрыть глаза.

Через минуту я успокоился и потянулся к загрузочной кнопке.

Я подумал о женщине, всей своей силой воли загоняя образ в Авто-Ан. Когда, наконец, я посмотрел, она была там.

По милости машины она стала еще прекраснее, еще совершеннее. Она смотрела прямо на меня, с той же нежной, милой, дразнящей улыбкой.

Ее щеки окрасились нежным румянцем, ее зрачки, кажется, стали темнее и больше, ее губы приоткрылись, обнажив мелкие белые зубки. Ее полуприкрытые веки затрепетали. Ее глаза, казалось, на мгновение спрятались, а затем открылись шире, чем прежде. Влага блеснула над ее ртом, который сделался мягче и полнее.

Я почувствовал болезненную эрекцию, поерзал на своем седалище и подергал за штаны, пытаясь облегчить дискомфорт.

Когда я снова взглянул на нее, она начала меняться.

Подтянутые идеальные черты ее лица стали жестче, лишь чуть-чуть. Чудесные глаза слегка сузились, стали холоднее, менее манящими. Ее волосы потемнели, огрубели. Лицо похудело, фарфоровая кожа огрубела, на ней проявились следы времени.

— Нет, погоди, — произнес я. Изменения ускорились, и вот я уже смотрю в обвиняющие, карие глаза моей жены.

— Нет, — сказал я, прикрываясь рукой от экрана. Но отвернуться я не смог.

Лицо Даны застыло в тоске. Ее глаза наполнились слезами, рот дрогнул, тень какого-то глубокого горя накрыло ее лицо.

Даже такой, она оставалась красивой женщиной, черты ее были строги и чисты. Моя рука ударила по кнопке выключения.

Утром, направляясь в гараж к машине, я увидел послание от Даны, бесконечно прокручивающееся на компе, поперек экрана: «Я буду в саду». Пауза. «Я буду в саду». Пауза. «Я буду…».

Она потратила впустую столько своего времени на эту дурь. Она взрастила — с чудовищными усилиями — несколько жестких, как резина, корнеплодов, горстку волокнистых стручков, и немного фруктов, покрытых плесенью.

Когда я возвращался домой после долгого дня, я находил ее в саду, перепачканную и потную, с грязными до запястий руками. Или я отыскивал ее на кухне, зарывшуюся в куче старинных кулинарных пособий, в атмосфере, густой от тошнотворных запахов. Она упорно пыталась накормить меня плодами своего урожая, но я ни разу не смог себя заставить съесть их.

— Но почему? — спрашивала она меня. — Ведь это полезно, Томас. Ты только попробуй — неужели это невкусно пахнет?

— Дана. Я всю свою жизнь ел полезную, очищенную синтетику. Это… это не обработано, даже не простерилизовано! Почему тебе хочется тащить это в рот?

Она смотрела на меня и улыбалась с легкой грустью.

— Потому что это настоящее, Томас. — И убирала тарелку.

Она хотела как лучше, я знаю; она предлагала мне угощения, которые считала очень ценными. Но Дана не дала мне того, в чем я больше нуждался; она не вела себя так, как требовало ее положение. Мы больше не приглашали гостей; она могла попытаться навязать им угощение какого-нибудь отвратительного состава и прочитать им лекцию о том, из чего оно приготовлено. Она никогда не была грубой, но была непреклонной.