Единственный последователь

Чем больше Полуликий думал об этом, тем отчетливее понимал – так оно и есть. Ему никогда в жизни не постичь всех тонкостей общества «прекраснейших», оно слишком сложно устроено, он навсегда останется чужаком.

Отчаяние и ярость подступали к горлу с такой силой, что он задыхался. Хотелось закричать, завыть, как животное, но губы не слушались, и голосовые связки словно застывали в камень при одной мысли о крике. Подсознание сопротивлялось инстинктивно, не позволяя ему «потерять лицо».

Взгляд Полуликого судорожно метался по мастерской.

Сбросить все со стола, сломать? Все равно недостойно, да потом еще прибирать, восстанавливать разрушенное… тогда – что?

Взгляд невольно упал на тонкий резак для проводов и схем. Быстро, не позволяя себе задуматься, Полуликий схватил его и метнулся в дезинфекционную. Заблокировал дверь, упал на колени и вонзил резак в левое предплечье – туда, где не осталось даже тонкого шрама от раны, нанесенной швалями. Ни единого следа.

И сейчас тоже ничего не останется.

Едва только боль обожгла руку, как мгновенно пришло облегчение. Он со стоном откинулся назад, прислонился к стене. Кровь текла ручьем, заливая синее одеяние и пол. Полуликий зубами разорвал рукав и, трепеща, погрузил лезвие еще глубже. Он ощущал его в ране, в своем теле как, наверное, ощущал бы другого человека, пожелавшего слиться с ним в одно целое. Например, Питера… да, это должен был быть Питер.

Как глупо было позволить ему уйти вот так, даже не поцеловать на прощание! Следовало выкинуть Тайрона за дверь, остаться вдвоем и тогда…

Лезвие задело кость; казалось, боль вот-вот достигнет той точки, за которой сознание отключится, но Полуликий не давал себе провалиться в забвение. Вселенная здравого смысла, которую он получил, вступив во взрослую жизнь, истончилась. Но боль его спасет, закроет от случившегося и даст ему покой. Ни одной мысли, ни одного чувства – лишь боль, торжествующая, пылающая, как огонь в ночи.

«Мелл Фэлри!»

Словно бы чей-то зов прорвался к нему сквозь этот заслон, и Полуликий неожиданно пришел в себя. Несколько мгновений тупо смотрел на развороченную руку, на золотые пряди волос, плавающие в луже крови. И вдруг вспомнил, как Питер оторвал рукав от рубашки и перевязал его пустяковую рану – густые брови сосредоточенно хмурились, по лицу скользили пятна солнечного света, пробивавшегося сквозь кроны деревьев. При светло-сером, почти серебристом цвете глаз взгляд Питера не был жестким – наоборот, поражал своей мягкостью. Ни один человек в мире, даже Инза, никогда не смотрел на Полуликого с такой тревожной нежностью и заботой…

Боль вдруг перестала быть единственной опорой и спасением и превратилась в обычную боль, бессмысленную и оттого вдвойне мучительную.

– Питер… – прохрипел Полуликий – горло наконец разжалось, – Питер… я хочу уйти.

И от того, как жалко и нелепо это прозвучало, заплакал.

Слезы казались кусочками хрусталя, который десятилетиями хранился в каком-то тайнике, а теперь разлетелся на тысячи осколков. Прижав к груди израненную руку, Полуликий все плакал и плакал, теперь уже было больно глазам и носу, но остановиться он не мог. В жизни ему многое приходилось терпеть – и он терпел, молча, невозмутимо, стойко.

И вот наступил предел.

«Почему я снова должен принести его в жертву? – думал он снова и снова, и никак не мог отделаться от этой мысли, – Я ведь уже отказался от него ради вас… а теперь должен убить?!»

Но, конечно, никто не ответил бы на этот вопрос.

Да он и не ждал ответа.

24

– Питер? Питер!

В мир вернулись звуки, запахи и краски жаркой середины лета, в уши ворвался оголтелый птичий щебет и голос отца, который, облокотившись о подоконник кухни, высунулся из окна.

Питер поспешно обернулся.

– Что, пап? Я задумался.

Отец чуть заметно вздохнул. Тонкое, горбоносое лицо его словно бы было неподвластно времени и оставалось таким же, каким Питер его знал всю жизнь – может, из-за сильного загара. Лишь серебристые нити в темных, до плеч, волосах указывали на то, что их обладатель уже немолод.

– Что-то ты часто стал задумываться в последнее время… чеснок положить в суп? Я так и не понял, понравилось тебе в прошлый раз или нет.

– Нет-нет, мне не клади.

Примериваясь колуном к очередному полену, Питер подумал, что зря отказался от чеснока. Вкусно же… отец вообще отлично готовит, куда лучше чем мама, она как привыкла в походах к сухарям и вяленому мясу, так и дома бы ела, не задумываясь.

А вдруг Фэлри прилетит, я захочу его поцеловать, а от меня чесноком воняет…

Колун пошел наискось, и полено разлетелось на три неаккуратные щепки. Питер поднял их и с досадой почти швырнул на поленницу.

Самое смешное, что он ответил отцу машинально, даже не подумав, почему отказывается от чеснока. И только задним числом понял, что это Фэлри, снова Фэлри…

Два года прошло, а его отсутствие все еще зияло в сердце, как беззвучный крик, который Питер так и не научился заглушать словами.