Единственное число любви

Я толкнула облупленную фанерную дверь с гордой табличкой, упоминавшей об Академии наук и прочих регалиях, и оторопела: вокруг большого стола, во многих местах посыпанного жирной землей и осколками горшков, сидели человек пять в таких же, как у Гавриила, робах и тщательно втыкали в длинные ящики какие-то травинки и бумажки. Мужчины были совершенно разновозрастные, все с чрезвычайно миролюбивыми физиономиями, неуловимо напоминавшими лицо Гавриила, и все они монотонно что-то бубнили. Я уже хотела было спросить, но слова, произносимые в этот момент сухим старичком, сидевшим ближе всех ко входу, остановили меня.

— Абант — двенадцатый аргосский царь, сын Линкея и… — последовала долгая пауза, в которую старичок, видимо, судорожно пытался вспомнить продолжение, — Гипермнестры, внук Египта и Даная, унаследовавший волшебный щит последнего! Уф! Да. Последнего. — Старик вытер пот и победоносно посмотрел на остальных, в том числе и на меня, продолжая тем не менее ловко втыкать травинки.

Чертовщина продолжалась: мое ухо, освоившись с гулом, различило правильно и не очень произносимые имена Абдера и Авги, а также менее уверенные упоминания об авгурах и августалах.

— Послушайте! — не выдержала я. — Но почему только на «А»? Есть же еще уйма других персонажей!

Гул сразу же как-то пристыженно смолк, а самый молодой из мужчин посмотрел на меня даже с плохо скрываемой злостью.

— Что вам надо? — довольно грубо спросил он, и все остальные дружно повернули головы в мою сторону.

— Извините, что прервала ваше занятие, но нет ли здесь Гавриила? — с трудом скрывая улыбку, пробормотала я. — Мне сказали, что он в травянистых. — Это уже совсем невозможно было произнести без смеха.

— Травя́нистых, — сурово поправил меня старичок. — И не «в», а «у». Нету у нас вашего Гавриила, разве не видно?

— Да, но, может быть…

— Не может. Уехавши он, в Святогорье, по вызову.

— Да не по вызову, а сам давно хотел, — перебил уже окончательно маргинальный субъект в конькобежной шапочке — мечте пятидесятых.

— В какое Святогорье? — не поняла я, и мое непонимание весьма оживило всех «у травянистых».

— В какое-какое! В настоящее! — огрызнулся старичок и тихо буркнул себе под нос: — Ganz dorthin! — И на меня поглядели старчески ясные, голубоватые глаза пастора Вильгельма.

— И когда вернется? — испуганно спросила я, ибо помощи теперь ждать мне было неоткуда.

— А как все зальет да пропитает, так и вернется.

Продолжать было бессмысленно. Я повернулась к двери.

— Подождите, — остановил меня более нормальный голос. — Так вы ищете Гавриила Петровича? Он вчера уехал в командировку в Тригорское и будет там, вероятно, до начала сентября.

— Спасибо. Тогда вы, может быть, скажете и что здесь происходит? И где же букшбом, который обещали привезти? — не удержалась я, но дверь уже захлопнулась, и умиротворенные голоса вновь забубнили про Авги и Автоною.

8

Разумеется, в тот же вечер я сказала Владиславу, что хочу поехать в Пушкинские Горы, где и в самом деле еще никогда не была.

— Неужели ты полагаешь, что можно всерьез воспринимать эти места после того, что натворили там Гейченко и Довлатов? — усмехнулся он.

— А что, невозможно?

— Думаю, что тебе — нет. Тем более сейчас, когда туристов там больше, чем деревьев в лесу. И каких туристов! Довлатовщина в полный рост. Впрочем, до конференции у меня есть пара свободных дней, поедем. Палатка еще жива.

Это было неслыханной удачей: за три года жизни с Владиславом мы не ездили никуда, и я даже не представляла, что у него может быть палатка; видеть его иначе, чем в академическом пиджаке или обнаженным, казалось невозможным. Но и в старом спортивном костюме он выглядел как денди. И это сочетание гордого лица и посекшегося искусственного шелка на рукавах всю дорогу отчаянно возбуждало меня, заставляя то так, то этак касаться его узких бедер до тех пор, пока на последнем переезде он до боли не вывернул мне пальцы.

— Разве ты не понимаешь, с чем играешь?!

Я не понимала, но остановилась. Будучи младше Владислава на десять лет, я всегда предполагала за его словами какие-то тайные, недоступные мне смыслы, которые могли быть понятны только людям его поколения, а главное — того круга, что навсегда остался для меня загадкой, круга театрально-университетских юношей конца шестидесятых с их удивительным переплетением веры и цинизма. И я боялась этих смыслов.