Единственное число любви

И теперь, подходя к низкому крыльцу, всегда прохладному, поскольку на эту сторону редко попадает солнце, я ощущала в себе сразу всех трех, а где-то высоко в безупречно-голубом небе летела надо мной и четвертая тень — прабабки, не отпускаемая сюда гулкими дортуарами Смольного. Поставив ногу в знакомую выбоину, я достала сигарету и убрала упавшие на глаза волосы. У меня было еще несколько минут, поскольку я специально пришла пораньше, чтобы постоять и почувствовать себя — собой, то есть сочетанием души, времени и места. Хлопали двери, мимо проходили люди, те самые всегда немного специфические люди, что ходят в этот магазин, и мне вдруг показалось, что увидеть сейчас выходящего и придерживающего громкую дверь Гавриила было бы самым естественным.

— Варя?!

На меня пахнуло крепкими духами, и прямо в лицо улыбнулись большие, идеально накрашенные губы, так больно напоминавшие крупный и мягкий рот Никласа. Я невольно отодвинулась.

— Добрый день.

— Я никогда не могла понять, Варенька, за что вы меня так не любите? Казалось бы, должно быть наоборот: вы столько лет мучили моего сына, вы создали ему невыносимую жизнь, лишив выбора, и, в конце концов, свели его в могилу. Однако я по-прежнему отношусь к вам совершенно нормально, поскольку…

Мне стало тошно и от страшной правды, которую так спокойно произносили эти красивые губы, и от того цинизма, который стоял за этой правдой.

— Вы никогда не любили его, — весьма нелепо прошептала я, презирая себя за то, что втянулась в разговор. — Но его больше нет, так зачем же играть теперь?

Ее неестественно молодое лицо приблизилось к моему вплотную.

— Неужели вы действительно считаете себя вправе судить о том, что значит «любила», «не любила»? Ах, Варя, я считала вас… опытнее. Впрочем, разговор, конечно, бессмыслен — вон идет ваш блистательный муж.

Я повернулась к улице, но Владислав вышел из магазина и, притянув меня к плечу, тут же отстранился, чтобы эффектно склониться над ручкой Ангелины.

— Как бы хороши вы ни были, Ангелина Александровна, но десятый выпуск Достоевского семинара все-таки краше. Тем не менее я должен был вас заметить.

Последняя фраза показалась мне несколько искусственной, но плечо под фланелью пиджака было слишком жарким. Мы пошли к набережной.

— Я бы на ее месте, — неожиданно заявил Владислав, глядя куда-то за Исаакий, — родил сейчас нового сына.

Я отвернулась: Владислав прекрасно знал, как болезненно я реагирую на любые разговоры о зачатиях и рождениях, и если он сказал об этом сейчас, то сказал намеренно. Впрочем, ему так и осталась неизвестной связь Ангелины с Ермолаевым.

— Циничным женщинам нельзя иметь сыновей.

— Да, она цинична… Очень цинична… Очень… — Владислав повторил это слово несколько раз, словно пробуя его на вкус и так и сяк, а потом быстро обнял меня и рассмеялся. — Вот дурная баба, сбила нам всю встречу. — И худые широкие плечи прижали мою голову к нагретой стене академии.

Лето быстро катилось к самой щемящей своей части, когда оно уже только притворяется летом, и свернутые чашечкой желтые березовые листья, упавшие на воду какой-нибудь Пряжки или Карповки, вдруг чудятся вновь расцветшими цветками кувшинок. После угара весны и роскоши лета хочется ясного одиночества, но осень, уже не способная обмануть запахом, все еще медлит, обманывая цветом. Мне всегда трудно давался этот переход, и потому я все чаще забиралась в самые отдаленные углы, то бродя по заросшим дорожкам маленьких кладбищ, то болтаясь по просторам приморских парков в сопровождении Амура и пристававших к нам по дороге бродячих его приятелей. Точно так же, возвращаясь как-то из издательства, я забрела и в Ботаничку, на сей раз купив билет и нимало не вспоминая ни о калитке, ни о пасторе, ни о Гаврииле. Но когда я пошла по узкой аллейке, окаймленной кипарисами и тем самым порождавшей воспоминания о растрескавшихся тропинках Кучук-Коя, то подумала, что увидеть сейчас его и глотнуть немного спокойной, ни к чему не обязывающей радости было бы совсем неплохо. Сначала я долго гуляла под стеклянными стенами и заросшими паутиной порталами в надежде на естественность встречи, но потом не выдержала и сунулась в первую попавшуюся открытую дверь. После долгих объяснений и ничего точно не обещая, меня направили в отдел травянистых, который оказался почти безнадежно спрятан в иридарии — внутреннем дворике, куда простых смертных когда-то допускали только во время цветения ирисов, а теперь ставшем простым проходным двором.