Эдера 2

— Англичане помешаны прежде всего на комфорте и чопорности, французы — на деньгах... Наверное, во всей Европе не сыскать такой мелочной и сребролюбивой нации... Ну, может быть, еще — на женщинах, но не так, как мы, мы ведь любим красивых женщин только за красоту, а французы — скорее за какие-нибудь пикантные ситуации, в которых эту женщину можно было бы поставить... Хотя...

Они сидели в ложе — в той самой, которую заказал для них Джузеппе Росси.

Свет в зале еще не был потушен. Музыканты уже были в оркестровой яме — кто-то играл наиболее сложные отрывки оркестровых партий, кто-то настраивал инструменты, кто-то просматривал свои партии.

Иногда, очень глухо, будто бы из-под огромной толщи воды, бухал барабан, мелко, как под осенним дождем, позванивали тарелки.

Музыканты струнно-смычковой группы подтягивали струны, их затейливые, похожие на пандусы мелодии то взмывали вверх, то резко опускались вниз.

Духовые выжимали из себя до звона в хрустальных подвесках канделябров скрученные невероятными спиралями звуки. Подо всем этим пульсировал на двух-трех нотах геликон — казалось, что вместе с воздухом колышутся и стены знаменитого театра, и что все, что тут находится, вибрирует и незаметно движется в такт...

Эдера, которая весьма заинтересовалась беседой, поинтересовалась:

— Что — хотя?

— Наверное, так было когда-то, раньше... Когда-то раньше французы действительно были рыцарственной нацией — говорю о мужчинах.

— А теперь?

— Французы — совсем нс такие люди, какими их привыкли представлять многие народы... Самая буржуазная нация, — нехорошо улыбнулся Отторино. — В частности — мы, итальянцы — немного не такие. И представляем этих мелких буржуа совсем не так, как они того заслуживают.

Эдера, забыв о приличии (соображения Отторино в последнее время все больше и больше занимали ее), с видимым интересом спросила:

— А какими же привыкли их представлять?..

— Ну, — принимается объяснять Отторино,— галантными, великодушными... Так, что ли...

— Итальянцы вообще привыкли представлять все окружающие народы скаредами, — весело улыбнувшись, произнесла Эдера, — наверное, от нашей природной щедрости... Очень редкая в наше время добродетель...

Дель Веспиньяни тут же парировал:

— Дело, наверное, не в прирожденной добродетельности итальянцев...

— А в чем же?

— Ну, что касается французов... — Отторино, улыбнувшись чему-то очень приятному, тому, что, видимо, пришло к нему в мыслях, принялся объяснять: — Да и не только французов — я говорю обо всех европейских буржуа. — Он вздохнул. — Нет на свете той красоты и той добродетели, которая бы в концентрированном виде не превратилась бы в невыносимое уродство. Самая великолепная чайная роза — вроде той, что я имею удовольствие преподносить вам каждое утро — так вот, самая великолепная роза способна пленить своим запахом кого угодно, но концентрированная розовая эссенция невыносима для любого обоняния — она просто тошнотворна, и способна надолго, если не навсегда посеять отвращение к запаху розы. Так и бережливость, — продолжал он, — навык весьма похвальный, но родственная ей скаредность, доведенная до крайности — просто отвратительна. Да, у нас на Аппенинах многие в безмерной широте своей души представляют эту скромную запасливость чем-то вроде порока. Самого презренного порока. Просто эти самые мелкие буржуа, все эти клерки, лавочники, все эти «белые воротнички» очень и очень дорожат своим трудом... И они ценят деньги, которые достаются тут так непросто. Такой буржуа прекрасно понимает, что франк сделан круглым не для того, чтобы легче было катить его ребром, а для того, чтобы они не протирали кошелек; наоборот, они сделаны плоскими для того, чтобы их было удобнее складывать в стопочку и относить в банк. Буржуа с деньгами не шутят...

— Но ведь нельзя все время работать!.. — запальчиво воскликнула Эдера. — Ведь и в жизни надо получать какое-то удовольствие!

Дель Веспиньяни все так же загадочно улыбнулся и передернул плечами.

— Может быть...

Однако Эдера тут же возразила:

— А разве я не права?..

Отторино вновь улыбнулся.