Эдера 2

— Это лучшее вино прошлогоднего урожая... Хотя, конечно же, — мечтательно продолжил он, — конечно же, самое лучшее вино у нас, бывает в конце сентября. Хотя, не то, что прежде, теперь времена изменялись, и люди обеднели, рыба от побережья ушла куда-то к Мальте или к Африке, и все стало не так, как прежде... Прежде виноград родился — вот какой! — величиной с детский кулак, — очень серьезно произнес Стефано, даже изобразив, каким приблизительно раньше был виноград, — и гроздья были очень тяжелы, так тяжелы, что ребенок не мог их поднять, а теперь и посмотреть не на что; ягоды чуть-чуть больше смородины, и нет в них прежней силы... Но и этот виноград давят — у нас нет своих давилен, и потому мы собираемся в складчину, — его давят, как много-много лет назад, ногами, а потом разливают в бочки. Но в бочках вино не стоит больше месяца, и оно чуть мутновато на свет, розового цвета... Это молодое вино совершенно замечательно по своим последствиям. Выпитое в большом количестве, оно не хочет опомниться в желудке и продолжает там таинственный процесс брожения, начатый еще в бочке. Оно заставляет людей танцевать, прыгать, болтать без умолку, целоваться, рассказывать всякие небылицы, хохотать... У нас на Сицилии крестьяне — народ очень хитрый, — продолжал Стефано, — и потому вместо чая по утрам пьют все то же вино. Оно начинает бродить, играть в крови, а действие его возобновляется с новой силой. И все мы на несколько недель становимся пьяными, но очень благодушными... Впрочем, синьор, и это вино ничем не хуже — но, в отличие от сентябрьского, оно почти не пьянят. Это — как сок.

С этими словами Стефано разлил вино по стаканчикам и. протянув один из них гостю, произнес:

— За ваши успехи!

Андреа кивнул.

— Спасибо...

Вино Стефано пахло свежераздавленным виноградом и вставляло на зубах, на языке и на небе терпкую мутноватую оскомину. 

Стефано еще долго рассказывал гостю о том, как делают на Сицилии вино, затем беседа незаметно перешла к тому, как делали вино его отец, дед и прадед, и вскоре пришла к тому больному месту, которое не давало сторожу покоя — к смерти его сестры Сильвии.

— Да-а-а, — протянул он задумчиво, бесцельно вертя в руках стаканчик. — Конечно же, нам надо было слушаться падре... Он ведь сказал: никогда вы не станете в один ровень с такими важным и богатым синьором, как дель Веспиньяни, никогда вы не станете барами... А мы не послушались....

— Но ведь вы сами сказали, что говорили об Отторино со злости, — напомнил Андреа.

Стефано кивнул.

— Да... Иногда мне даже кажется, что я мог бы простить его, иногда — что не прощу никогда... Говорят, что время лучшее лекарство... но у меня перед взглядом до сих пор стоит Сильвия...

После этих слов Стефано вдруг неожиданно замолчал, задумался.

 Молчал и Андреа, считая, что первым должен продолжить беседу.

 — Да, конечно же, — сказал Стефано, беря со стола нож и разрезая скумбрию, конечно же, и наша вина в этом тоже есть...

— В чем?

— Во всем, — многозначительно произнес сторож, — но то, что это не был несчастный случай... Об этом знаю только я... даже не говорил своим братьям, не говорил нашему отцу... Они бы этого не вынесли.

Андреа молчал, понимая, что перебивать теперь Стефано было бы верхом нетактичности — хотя бы по отношению к памяти покойной Сильвии.

— Это не был несчастный случай... — продолжал Стефано, будто бы он рассказывал о своей сестер и обстоятельствах ее гибели не незнакомому человеку, а только лишь самому себе, воскрешая в памяти эпизоды пятилетней давности. — Я позвонил ей за несколько недель до этого... Да. Она сказала, что Отторино наконец-то купил ей красный «феррари» — как она того сама и хотела. Она еще жаловалась на мужа, что он изменяет ей напропалую, и что все в доме знают об этом что и служанки, и горничные... Короче — все. Она рассказывала, что пообещала мужу сесть на «феррари» разогнаться в врезаться в стенку, на что тот сказал: «делай что хочешь, машина куплена тебе...» Послушай... — неожиданно в голове Стефано мелькнула какая-то страшная догадка, — послушай, может быть, он ей специально для того и купил эту чертову машину? Может быть, он знал, что она поступит именно так? Может быть, он хотел ее смерти, может быть, он ее предвидел?

Андреа, подняв на собеседника печальный взгляд, произнес:

— Вы ведь сами говорили, что Отторино очень любил Сильвию...

Стефано вздохнул.

— Да, верно... Но почему же он тогда ей так сказал?

— Не проще ли было бы об этом спросить у самого Отторино?

Манджаротти поморщился.

— Не-е-ет...

— Почему?

— Он ни за что не скажет... Если разобраться, он ведь человек совестливый, он не последний подонок... Во всяком случае, я знавал людей куда более скверных, чем синьор ведь Веспиньяни...

Андреа попытался напомнить собеседнику, что он очень непоследователен в своих оценках дель Веспиньяни, он, подавшись корпусом вперед, произнес:

— Но... Синьор Манджаротти, но ведь вы сами только что говорили... Простите, это не мое дело, конечно же, но я вас просто не понимаю...