Эдем: Шесть книг

«Живопись начинает отступать от обычной, принятой техники, в картину вводятся для усиления впечатления, для получения большей глубины и остроты, различные цветные плоскости разнородных материалов. Живопись начинает уклоняться в сторону своеобразной, необычной конструкции – фактуры и структуры; она приближается к живописному барельефу, в котором дается сумма многих красочных материалов» – писал Подгаевский[10].

Если здесь Подгаевский ожидаемо близок к фактурности Татлина, то следующий этап – «живописная суммистская скульптура» – отличается новым отношением к вводимым в работу материалам и предметам и ставит художника очень близко к Й. Бойсу:

«Дерево, железо, вата, материя, уголь, кости, камни, перья, стекло и проч. и проч. бесчисленные технические материалы суммизма раскрепощаются, выводятся из своего „безжизненного плена“ и в общей красочной конструкции суммистского произведения, постигаются интуитивно, как таинственные символы потустороннего, неведомого нам мира». И наконец, «живописная суммистская поэзия», «в которой мы находим соединение в одно целое заумной поэзии и живописного суммизма; технические материалы живописного суммизма – символы, усугубляющие впечатление поэзии этого порядка. Заумное слово, красочный жест и „сумм-материал“ конструируются в общей гармонии, открывая врата к ярким неожиданным эффектам и новаторским достижениям»[11].

Использовал Подгаевский и элементы перформанса: как замечает В. Поляков, «сам художник давал на выставке пространные „разъяснения“ своих ассамбляжей <…> присутствие художника на выставке превращалось в своеобразное „действо“».

Подгаевский имел полное право назвать себя «художником-новатором». Не он придумал заумь и ассамбляж. Как поэт, он был всецело погружен в русло эпатажной традиции, идущей от «проклятых поэтов» к А. Крученых, Д. Бурлюку и другим футуристам – и чрезмерно полагался на эту традицию, считая шок непременным условием и составляющей художественного воздействия.

Многое подсказал ему Татлин.

Он не доверял сам себе: отсюда лекции-объяснения и пылкие интервью критикам. Он истолковывал свои устремленные в будущее теории в терминах ушедшего в прошлое символизма. Ему часто изменял вкус. Он был патетичен, наивен и временами, кажется, сам не понимал, что делал.

Но небывалые в русском авангарде опыты соединения живописного и поэтического языка и особенно отношение к концепции и предмету (вот уж где medium is the message!) позволяют считать его одним из подлинных новаторов языка визуального искусства.

Дальше – обрывки.

Как установил А. Крусанов, в 1917–1918 гг. Подгаевский еще пытался читать лекции. 10 июня 1917 г. он устроил в Большой аудитории московского Политехнического музея вечер с лекцией «Суммизм» и динамо-декламацией, а 18 (5) июня 1918 г. провел в Полтаве «Суммистский вечер». Отчеты об этих выступлениях не найдены.

Что было потом?

«Стихия гражданской войны», надо думать… И – единственный источник сведений о смерти, автобиография Зерова, бывшего одноклассника Подгаевского, датированная 24 февраля 1924 г.: «Учился сперва в городской школе <…> в одной группе с <…> Сергеем Подгаевским, художником бурлюковской банды и футуристом (умер в прошлом году в Полтаве)»[12].

Посмертная судьба долго не жаловала Подгаевского – он был далек от главных орбит исследователей авангарда. В 1968 г. о нем коротко упомянул в «Русском футуризме» В. Марков. Прошло без малого тридцать лет, прежде чем более пространный анализ поэзии Подгаевского появился в книге Дж. Янечека «Заумь» (1996):