Джинсы мертвых торчков

– Потому что мне пиздец как страшно, Марианна! Страшно обязательств, страшно любви. – Роняю руку ей на плечо и начинаю его разминать. – Знаешь эту песню 10сс, «Я не влюблен»? Где чел поет песню о том, что безнадежно влюблен, но настойчиво пытается это отрицать? Это моя песня для тебя. – И я смотрю, как ее лицо непроизвольно загорается. – Я этот чел! Мне страшно тех сильных чувств, чё к тебе испытываю.

– Ну тебя нахуй, Саймон…

– Слушай, ты не хочешь этого слышать, и я нихуя тебя не виню. Я знаю, о чем ты думаешь: как у него вдруг хватило смелости повести себя по-мужски, признаться в своих чувствах? – Я смотрю на нее. – Разгадка – в тебе. Это ты не сбивалась с курса. Это ты верила в меня. Это ты выказывала любовь ко мне годами, пока мне было так страшно ответить тебе взаимностью. Ну, больше не страшно. Теперь я покончил с бегствами и прятками. – Падаю на колени к ее ногам и выхватываю кольцо. – Марианна Карр… Знаю, ты сменила фамилию, – добавляю, забыв ее нынешнее прозвище, – но ты навсегда останешься для меня такой… ты выйдешь за меня?

Она смотрит на меня сверху вниз в полнейшей оторопи:

– Это по правде?

– Да, – говорю ей и разражаюсь рыданьями. – Я люблю тебя. Прости за всю ту боль, что тебе причинил. Я хочу всю оставшуюся жизнь заглаживать перед тобой свою вину. Это такая правда, что большей правды не бывает, – говорю, представляя, как она пересказывает эти слова подружке в каком-нибудь винном баре на Джордж-стрит: «Грит, это такая правда, чё большей правды не бывает». – Пожалуйста, скажи «да».

Марианна вглядывается в меня. Наши души сливаются, как пастельные краски на горячих губах – ее горячих губах, – и я вспоминаю, как мы первый раз потрахались, когда ей было пятнадцать, а мне – семнадцать (в таком возрасте это уже считается не педофилией, а развращением малолетних), и как с тех пор десятки лет я соблазнял ее, а она – меня.

– Боже… какая ж я, блядь, лохушка, но я тебе верю… Да! Да! – вздыхает она, и тут вниз по лестнице обрушивается бурный поток воды, обливая мне ноги до ляжек, а ей по щиколотку.

– Какого хуя? – Я встаю, а тут Рентон. Взглянув на свои мокрые штаны, протягиваю руки. – Марк! Прикинь! Я только что…

Его голова влетает мне в рожу…

31 Рентон – Расчет

Мой лобешник с приятным, убедительным хрястом врезается пиздюку в переносицу. Тот хлопает рукой по перилам, чё гонгом звенят на весь лестничный пролет, но не удерживается и падает. Када этот мудозвон летит вниз, похожий на такую старую игрушку, «шагающая пружина», почти в замедленной съемке, – это просто картина маслом. Он пожмаканной грудой оседает на холодную металлическую дугу пожарной лестницы, и его обливает водой, чё хлещет вниз по ступеням. На пару секунд миня стрем берет: боюся, чё при падении он разбился насмерть. Марианна внизу ухаживает за ним, приподымает иво бошку, и с погнутого мультяшного носа на иво голубую рубашку и бежевую куртку брызжет кровь.

– Еб твою мать, Марк! – визжит она на миня, а глаза сумасшедшие от ярости.

Шагаю вперед. Я на грани раскаяния, пока не слышу, как он возмущается:

– Подлое нападение… как недостойно…

– Вот как себя чувствуют на сто семьдесят пять тыщ, пиздюк!

Марианна, со стиснутыми зубами и покрасневшим кончиком носа, орет на миня:

– Как ты мог?! К тебе, Марк, у меня никаких чувств, нахуй, нет! Это был один-единственный раз! И еще после того, как ты меня заразил?!

– Я не… Я…

Больной шатаясь подымается на ноги. Нос у него кривой и деформированный. Мне снова не по себе, кабута я нашел, а потом уничтожил клад: легко разглядеть в иво новом изувеченном состоянии, чё этот прежде благородный хоботорий был главным источником иво харизмы. А щас с этого месива на иво прикид и на пупырчатый металлический пол капают густые капли юшки. Стеклянный взгляд пышет сосредоточенной яростью, и Больной переводит иво с миня на Марианну:

– ЭТО ЧЁ ВОПЩЕ ЗА ХУЙНЯ?

Горстка поклонников искусства напряженно и конфузливо крадется мимо нас на цыпочках.

«Марианна хочет сказать, чё я заразил ее… Викки… ебаный в рот, видать, я заразил Больного Национальной галереей!» Пора мине самому тыриться.

– Оставляю вас, голубки, чёбы вы сами между собой все выяснили, – говорю им и чешу обратно в этот бедлам.

Дверь распахивается, почти врезаясь мине в рожу, и мимо, шлепая ногами по воде, проходит новый косяк завсегдатаев.