Джимми Хиггинс

Джимми услышал сразу несколько версий. Одни говорили, что муж поймал молодого Гренича у себя в доме и доставил туда хирурга; другие — что он отвез его в больницу, третьи — что операция была произведена в каком-то придорожном домике. Но никто ничего не знал о домике на ферме Джона Каттера, и Джимми, чувствуя свое превосходство, не мешал бездельникам из деревенской лавочки болтать что угодно. Он ходил в лавочку каждый вечер и слышал всё новые сплетни: сначала, что будто бы старик Гренич собирается принять меры — всех заговорщиков поймают и посадят в тюрьму; потом пошел слух, что молодой Лейси исчез из больницы — никто не знает куда. Так никто и не узнал. Больше он не ругал забастовщиков на заводе «Эмпайр», не разбивал сердца хористок и не поил их шампанским. А его суровый старик отец поседел в несколько недель; он, правда, все так же работал, выполняя контракты с русским правительством, но все знали, что тайная ярость, стыд, отчаяние грызут ему сердце, подтачивая его силы.

А что делали Хиггинсы со своим состоянием? Семейным советам по поводу двадцатидолларовых билетов не было конца. Как раз в это время «Уоркер», вечно нуждавшаяся в средствах, начала выпускать свои акции в мелких купюрах, и Джимми не мог себе представить лучшего помещения для столь неожиданно обретенного капитала, чем фонд газеты рабочего класса. Но Лиззи почему-то никак не хотела этого понять! Потом ему попалось на глаза объявление какой-то нефтяной компании, напечатанное в социалистической газете, что уже само по себе ставило эту компанию вне всяких подозрений. Но и тут Лиззи решительно воспротивилась и даже попросила своего мечтателя-супруга отдать деньги ей. Половина-то уж во всяком случае ее — она их тоже заработала.

— Как это, интересно, ты их заработала? — спросил Джимми.

— Как? Молчала — вот как. А ты разве что-нибудь делал?

Ей нужно это сокровище — она должна обеспечить детей, на тот случай если с их отцом-пропагандистом что-нибудь случится. В конце концов отец-пропагандист уступил жене, и Лиззи решила хранить деньги по старинному женскому способу. Она положила десять хрустящих билетов в тряпицу, обернула этой повязкой себе правую ногу, зашила ее двумя-тремя стежками, а поверх надела чулок. Это приспособление можно было не снимать ни днем, ни ночью, ни зимой, ни летом,— словом, никогда не разлучаться с ним. Это был ходячий банк, причем банк, не подверженный панике и кризису. И ощущение, что эти двести долларов находятся все время неотлучно при ней, как бы растекалось по всему ее телу, согревая сердце, наполняя восторгом ум и даже способствуя работе печени и желудка.

II

Вскоре, однако, превратности судьбы заставили Джимми даже порадоваться тому, что женской натуре свойствен консерватизм. Пока гигантское 'наступление англичан тонуло в крови и осенней грязи на Сомме, а русское наступление захлебывалось под Львовом, Джон Каттер убрал в погреб последние бочки с яблоками, обмолотил последние початки кукурузы и отвез на рынок последний воз тыкв. Однажды вечером в субботу, после того как с поля воротились коровы, мокрые, дымящиеся от ноябрьского дождя, хозяин предупредил своего батрака, что тот ему скоро будет не нужен — он в состоянии держать подручного только до конца месяца. Джимми уставился на него в изумлении—он думал, что место останется за ним навсегда: он ведь научился делу, да и потом за все лето не получил ни одного серьезного замечания от хозяина.

— Работа-то окончена,— пояснил Каттер.— Может, ты думаешь, я буду платить тебе за то, чтобы ты сидел сложа руки? Вот придет весна, тогда приходи — охотно тебя возьму.

— А что же мне пока-то делать? — Джимми смотрел на него с яростью, чувствуя, как в груди у него снова вскипает ненависть к гнусной системе прибылей. Сколько хлеба и всякого добра помог он вырастить и собрать, а ему не достанется ни фунта!

— Знаю я, кого тебе надо,— огрызнулся он,— дрессированного медведя! Чтобы он все лето работал на тебя, а зимой лапу сосал!