Дыша одним дыханьем

Вскоре после истории с оладьями Прошкин-Акимов пришел на ротную кухню вместе с врачом части Дробинским.

— Ну, как воюем, повар? — оживленно заговорил врач. — Бьем Гитлера поварешкой?

Врач осматривал кухню, спрашивал, откуда носят воду, перебирал поварской инвентарь. Дробинский попал в Красный Бор впервые, немало натерпелся по дороге, лежал в снегу во время шквального обстрела и уже не надеялся дойти. Теперь он был беспокойно весел, возбужден от пережитого и еще от сознания, что все это может вот сейчас повториться. Возбуждение делало его говорливым.

— Так, значит, воюешь, повар, так… А котелки у бойцов чистые? Назад пойдем, посмотрю.

— Наших бойцов знаете сами — девушки, из грязного есть не станут, — хмуро отозвался повар и вдруг вскинул на врача злые глаза: — А что Гитлера бью поварешкой, над этим можно смеяться, товарищ капитан медицинской службы, сколько угодно. Похлопотали бы лучше за меня перед политруком…

Семенов повесил огромную поварешку на котел и стал развязывать белый передник.

— Девчонки на передовой под пулеметными очередями ползают, а я, мужик, сижу здесь, как тыловая крыса. Смешно, конечно. Так ведь каждый день туда прошусь!

Дробинский посмотрел на Прошкипа-Акимова. Лицо у того стало скучным и строгим.

— Каждый день проситесь, и я вам каждый день отвечаю, что у всякого своя боевая задача. Людей надо хорошо кормить, чтобы они хорошо воевали. А ваши патриотические чувства мы понимаем и уважаем, товарищ Семенов.

Напоминать историю со спиртом Прошкин-Акимов не счел нужным. Они с врачом ушли и скоро забыли о разговоре возле полевой кухни.

Целый день врач и политрук ходили по подразделениям. Вернулись затемно и залезли в шалаш.

— Эх! — вспомнил врач. — Еще к кухне подойти надо, я ведь котелки собрался проверить.

— Нечего идти туда, — медленно проговорил командир роты. — Нет кухни — немец снаряд вложил сразу же, как вы ушли. Прямое попадание. Сидим сегодня на сухом пайке.

Утром Прошкин-Акимов писал письмо жене повара. Прошкин-Акимов был на войне уже больше полутора лет и написал много таких писем. Говорят, люди ко всему привыкают, а смерть на войне такое обыденное дело, но писать о ней близким человека, который еще вчера был тут, рядом, приходилось с мучительной болью в душе.

Он думал о жене, о детях Алексея Семенова, которые там, далеко от Ленинграда, получат письмо: «Погиб смертью храбрых в боях за Советскую Родину». Повар Семенов, варивший кашу для девушек и стыдившийся своей «тыловой» должности, заслужил, чтобы о нем были написаны эти горестные и торжественные по самой своей сути слова.

Хотелось написать семье Семенова еще многое, найти слова особенные, может, еще не произнесенные ни разу. Прошкин-Акимов знал — все, что там, вдалеке, прочтут в скорбный день о муже и отце, все это запомнится на всю жизнь.

А если его самого убьют? Куда о нем напишут?

Прошкин-Акимов был человеком трудной военной судьбы. Бои начались для него еще далеко от Ленинграда, в самые первые дни войны, и он испытал все, что несли эти бои, полной мерой. Он знал, каково встречать гранатами и бутылками с горючей смесью танки, развернувшиеся железной лавиной по полю, отступать по дорогам, над которыми, как вороны, висят «мессершмитты» и «юнкерсы», пробиваться из окружения, чтобы снова вступать в бои…

Семья его оставалась в Ленинграде, связь с ней Прошкин-Акимов потерял почти сразу. Получала ли жена его письма? Этого он не знал, ее ответы до него не доходили. Фронт подкатывался все ближе к Ленинграду. Прошкин-Акимов дрался уже в давно знакомых пригородных местах, но, попав в самый город, даже не сразу узнал об этом. Его привезли туда, раненного, в битком набитой санитарной машине. Едва начав ходить, он правдами и неправдами вырвался из госпиталя на несколько часов. Больше неправдами — в город раненых не отпускали, но кто-то из выписывавшихся одолжил ему ненадолго обмундирование. Дома он никого не нашел. Соседи сказали, что жена и дочь эвакуированы, только неизвестно куда — уезжавшие и сами этого не знали.

Пробовал разыскать семью — писал в разные инстанции, писал знакомым, оставляя везде свои часто меняющиеся военные адреса. Он вернулся на фронт, и вскоре его ранило вторично, потом в третий раз. Надежды найти семью оставалось все меньше. И существовала ли еще его семья, мало ли что могло стрястись в ту страшную пору?

Горе не отпускало его сердце, но рассказывать о нем Прошкин-Акимов не любил. По натуре он был тихим и застенчивым человеком. Должность заместителя командира по политчасти — политруком его называли по старой памяти — заставляла часто беседовать с людьми обо всем, что их интересовало, но личные невзгоды Прошкина-Акимова лежали за пределами этих тем, он их не затрагивал.

Политрук говорил медленно и негромко, никогда не читал нудных нравоучений. Он не искал расположения людей, но все невольно тянулись к нему. Девушки относились к Прошкину-Акимову с особенным расположением, особенным оттого, что они все же узнали о его горе.