Дырявый носок

– Так не пойдет. Поменяешь место, а кто гарантирует, что опять не натворишь того же самого? В отличие от других, у тебя есть специальность, трудился бы добросовестно – мог бы хорошо зарабатывать, жить как следует. Я думал, почему бы мне не похлопотать и о твоей женитьбе. А теперь – какое уж сватовство…

Мужчина молчал.

– Я понимаю, ты очень страдаешь из-за ноги. Наверное, люди смеются над тобой. Но ведь в работе-то ты человек самостоятельный, не следует тебе раздумывать о своей неполноценности. Я вот печаткой, которую ты вырезал, пользуюсь ежедневно. Ну хотя бы только скажи, почему ты это сделал, а?

У мужчины побагровел затылок. Но он продолжал непреклонно молчать.

Уже минут тридцать, как я пришел, но все еще было неясно, когда же наступит моя очередь. Постепенно до меня стало доходить, что за работенка – служащий Бюро по трудоустройству. Не столько поиски работы для инвалидов, сколько советы по личным вопросам и разбор жалоб. Вот почему, видимо, Сайто медлил с подыскиванием места для меня. Он ведь наверняка думал, что если мне и повезет, то продержусь я недолго.

Выйдя из комнаты, я направился в уборную. Справив нужду, я глянул в зеркало, висевшее на стене над умывальником. В нем отразилось мое лицо – невзрачное, угрюмое, усталое. От правой скулы к подбородку тянулся темный шрам. Мое собственное, хорошо знакомое мне лицо в зеркале выглядело безобразным. Я подышал на стекло. Оно запотело, и лицо исчезло. Но вскоре зеркало вновь прояснилось, и в нем снова отразилась моя физиономия.

В памяти ожил тот день, когда я молотком разбил карманное зеркальце. Тогда я впервые осознал, кем являюсь, и понял, что обречен тащить на себе всю мерзость жизни. Это произошло весной того года, когда мне исполнилось четырнадцать. То было время мужания, когда дурные привычки, свойственные любому подростку, уступают место неясной тревожной тоске и интересу к противоположному полу.

Я купил четырехугольное зеркальце и тут же разбил его в погребе молотком. Молоток был старый, стертый, с металлической рукояткой. Это была стихийная расправа с зеркалом, которое показало мне мое безобразие. В осколках величиной с ноготь большого пальца упорно отражались мои глаза. Тогда на камне, который использовался как гнет для солений, я расколошматил осколки на мелкие кусочки. Я бил молотком до тех пор, пока металлическая оправа не утратила своей первоначальной формы. Если бы, совершая этот акт расправы, я был в состоянии что-нибудь сознавать, я бы понял, что мне доставило удовлетворение чувство саморазрушения, оно и было подоплекой этого разгрома. Бесчисленные зеркальные осколки впились в нежное юношеское сердце, где поселились и страх перед неизвестностью, и тоска, и тревога.

– Все разбито, разбито… – Это кричало мое сердце.

И вдруг в полумрак погреба проник луч закатного весеннего солнца, и глаза опалила яркая желтизна безмятежного цветка одуванчика. Эта картина запала в душу. Отчего так случилось? Какой смысл был заключен в этом одуванчике, отразившемся в разбитом юношеском сердце? Разрушенная материя, зеркало, творение рук человеческих и желтый цветок одуванчика, цветущий наперекор всему…

Всякий раз, как я вспоминаю этот день, в памяти рядом с ослепительно сверкающими осколками злосчастного зеркала всплывает беззвучно цветущий маленький цветок одуванчика.

Отражение в зеркале над умывальником было разительно непохоже на то, что я видел в ручном зеркальце, разбитом мной в юности. Сейчас передо мной стоял хмурый насупленный мужчина лет тридцати, неказистый, одетый в старомодный темно-синий пиджак, купленный у старьевщика. Кому охота брать на работу человека, при одном взгляде на лицо и фигуру которого в воздухе возникает ощущение, что бедна не только его одежда, нищ и сам он – душой и телом.

Если оглянуться назад, на прошлое, то становится ясно, что я ушел из клиники, просто чтобы сбежать, не имея ни планов, ни намерений. Это был единственно возможный способ протеста.

Родственники девушки, в дом которой я собирался войти, выставили меня за дверь, сказав: «Человек, у которого нет жизненной силы, не может иметь дела с женщиной». Это послужило толчком. Точно солью посыпали рану. Я дрожал от гнева и унижения. Но тогда я еще не понял, что я – человек, у которого нет жизненной силы. Я был уверен в себе – дайте мне подходящую работу, и я не уступлю другим.