Дым отечества

Когда доктор Пинтор сказал Марио Орсини, что можно вставать с постели и гулять в пределах палаццо, а также отправиться к родной семье на носилках, Марио подумал — и решил, что к деду и прочей родне он съездит чуть позже, сам и верхом, живой и здоровый, а пока лучше останется во дворце. Дед пошумел в письмах, прислал пару гонцов из младших союзников семьи Орсини с настоятельными распоряжениями, да и оставил в покое, удовлетворившись ежедневными отчетами приставленных к Марио слуги и врача. Все было понятно — теперь Марио не столько заложник, сколько залог, а также воплощение дружбы между домами. Временной, конечно. Но в виду грядущих походов — обоюдовыгодной. И если уж внук полюбился семейству Корво, то пусть и пребывает там, где ему нравится. К герцогу Беневентскому и будущей добыче поближе. Тем более, что в палаццо оказалось неожиданно весело. В городе то пытались отравить Папу, то покушались на зятя Папы, герцога Бисельи, то убивали этого самого Бисельи, то кого-то ловили и допрашивали сутки напролет, и центром всего этого был дворец герцога Беневентского. Кто же по доброй воле уйдет из такого интересного места? И во всем этом гуле Марио Орсини слишком часто слышал одно имя — еще и потому, что сам думал об этом человеке. Так что он не удивился, когда господин герцог, увидев Марио во дворе за теми упражнениями, что дозволил доктор цербер Пинтор — спросил: а что молодой Орсини думает о своем спасителе?

Не удивился. А вот что сказать — это уже сложнее. И потому что жизнь все-таки спасли, и потому что мог ошибиться. Но герцогу он обязан не меньшим, большим.

— Ваша Светлость… они с доктором Пинтором часто разговаривали надо мной, считая, что я сплю. Я не спал. Вернее, не всегда спал. И во время одной из этих бесед синьор да Сиена обронил, что, когда увидел меня, раненого, испытал смешанные чувства. Он так и сказал, этими словами. Он имел в виду, что не знал, нужно ли меня спасать. Потому что, — Марио чуть наклонил голову к плечу, подражая, — «возможно, мы еще пожалеем, что война не началась сейчас». Доктор Пинтор… он как бы согласился, но напомнил, что клятва Гиппократа предписывает — только лечить. А да Сиена ответил, что врачам так удобнее, а остальные и не клянутся. И еще… я был в себе, Ваша Светлость. Тогда. Я не мог дышать, у меня пятна перед глазами шли — я даже не помню, чтобы мне было больно, просто тесно,

но я был в себе. Я уверен. Я помню как он вошел, видел его против света, я тогда решил… что мне мерещится. Но он сразу ко мне подошел, тут же. Он не ждал. Не думал долго. Если думал, то за те три шага от входа. Так что я не знаю, что неправда — то, что я видел, или то, что я подслушал потом. Молодой человек поковырял песок под ногами кончиком деревянного шеста,

раскидал первые палые листья. Раздумывал, сказать ли о другом, или будет звучать слишком глупо — зачем оба медика ему две недели подряд говорили, что герцог им не интересуется, не спрашивал и вообще грозился показать, как черти в аду пляшут? Поссорить хотели? Оказалось же — обманывали; хотя и ад, и чертей, и пляски их Марио все-таки увидел, когда проснулся не в срок, среди ночи, и почувствовал, что на него смотрят, поднял глаза… обрадоваться и улыбнуться он успел, а дальше хотелось прятаться под все одеяла и подушки. Нет, решает он, это все-таки мелочи. Но синьор Петруччи — странный человек. Недобрый какой-то внутри, спокойный, холодный и недобрый, хотя на словах и на деле и мягче, и внимательнее доктора Пинтора.

— Спасибо, Марио, — кивает Его Светлость.

— И еще он был чем-то очень занят. Раньше. Он жаловался доктору Пинтору, что у него пропадает какая-то важная работа. Хотя сказал, что инструкции для армии тоже важны и это нужно было когда-то да сделать — и хорошо, что они пойдут прямо вниз, минуя все обычные стадии.

Когда ученые мужи города Ромы в одиночку и хором взахлеб ругали Бартоломео Петруччи, капитан де Корелла их не вполне понимал. Ну объясняет он всем, кто готов слушать, какие-то азы наук. То как с определенными ранениями обращаться, то как промерять почву для строительства. Все равно ведь эти азы, способы и отдельные навыки науки не делают. Можно научить человека одному приему обращения с оружием, но фехтовальщиком он не станет. У настоящего бойца приемов сотня, но главное даже не это, у него есть стиль, есть понимание взаимосвязей каждого движения с остальными… Опустошив кабинет Петруччи, собрав все листки, листики и листочки, обрывки бумаги, счета и записки, редкие пергаменты, Мигель начал понимать этих городских ненавистников. Особенно — перечитав очередную незаконченную рукопись, потом — дневник, который сиенец вел на стопке разношерстных листков, а потом рукопись еще раз.