Дым отечества

— У него не открылась рана, — вздыхает Его Святейшество. — Доктор Пинтор сказал, что ему в той первой свалке повредили большой сосуд — и когда ты его толкнул, трещина разошлась и кровь хлынула в легкие… Это могло случиться когда угодно от любого резкого движения. Опасная часть разговора пройдена, решетка составлена и уже не распадется, теперь можно даже не притворяться и не лгать, а говорить всю правду. Альфонсо все равно бы умер от руки сына Его Святейшества, но в честном поединке. Если бы дожил до него. Или сам — но это все лишь пустые «если бы», а случилось так, как случилось. Глупо и опрометчиво.

— Какая разница? — дергает плечом Чезаре. — Его толкнул я, сегодня. Варано и его свора за это заплатят кровью, я обещаю.

— Я не стал бы торопиться… — задумчиво говорит Его Святейшество. — Варано будет пытаться сколотить союз. Теперь, когда мы знаем, куда смотреть, многое можно будет увидеть.

— Я не стану торопиться. Сначала Имола. Потом Форли. А потом, когда мы увидим все, что нужно, мы внезапно «узнаем» правду — и щедро поделимся ею с семейством Сфорца. И даже вернем им что-нибудь. В виде жеста доброй воли.

Человек из Толедо любезно предложил Абрамо удобное кресло, но сам остался стоять. Такая, кажется, у него была привычка. Впрочем, на привычки толедца можно было не обращать внимания — он лишь исполнял приказы, докладывал об исполненных и получал новые. Исполнял приказы другого человека, о котором нельзя было не знать, если ты живешь в Роме, даже если всего лишь содержишь маленькую книжную лавочку и не принадлежишь к христианам. Но все-таки было лучше, что перед Абрамо стоит толедский вояка, а не его господин. Не так страшно. Иллюзия, а успокаивает. Тот, кого так боится маленький кругленький книготорговец, слушает из-за тонкой деревянной стенки, отштукатуренной и раскрашенной так, что она кажется каменной, под стать остальным в комнате. Лично допрашивать скромного иудея-лавочника ему совершенно не подобает. Не должно. Привлечет излишнее внимание.

— Прошу вас, объясните мне, если это вас не затруднит, — говорит толедец, и его церемонная вежливость не приносит ни малейшего облегчения, — почему вы не сказали правду, когда к вам пришли в первый раз?

— Я сказал правду, — отзывается Абрамо. Он старается смотреть вниз, на узкие кирпичи пола, уложенные наискосок друг к другу как позвоночник фризской селедки.

— Всю правду, что я видел и слышал. Что синьор Петруччи заходил ко мне часто — покупал книги, продавал книги, читал книги, выменивал книги… Что он встречался у меня со своими друзьями. Приводил покупателей. Советовал — и им, и мне. Что он заказывал через меня книжные редкости и просил меня узнавать для него разные бумажные подробности. Что я уступал ему книги дешево, потому что его друзья были со мной щедры, а его советы приносили такую прибыль, что честней было бы не брать с него денег вовсе — но он никогда не согласился бы взять что-то даром.

— А еще, — мягко, в тон, словно подбирая за торговцем рассыпанные им чуть необычные звуки ромской речи, добавляет де Корелла, — он отправлял книги в Галлию и получал книги из Галлии. Регулярно. Дешевые печатные книги. С пометками, с замечаниями. — Глаза у толедца серые, как пепел, и волосы были бы того же оттенка, если бы не выгорели. Серые и холодные, как пепел, прибитый ливнем. Абрамо де Кореллу рассмотрел в упор, пока книготорговца везли в палаццо Корво. — Как вы думаете, уважаемый, зачем?

— Мне, благородный господин, платят за то, что я думаю, как добыть нужную человеку книгу, как сохранить ее, что еще может понадобиться. А за то, что я думаю «зачем бы редким, но очень дешевым книжкам ходить из Венеции, из Милана, из Равенны в Рому и обратно», мне не платят. А свои записи я показал вам не потому что подумал. А потому что мне прямо сказали «Дорогой друг, если вам вдруг понадобится рассказать обо мне, рассказывайте все, что знаете». Человек, стоящий в простенке между окон, так, что его очень неудобно рассматривать — мешает золотое полуденное солнце, бьющее из-за рам, — медленно сгибает руку, подцепляет пальцем наборный эмалевый пояс. «Так… — говорит вся поза, — так…» — и дальше этого «так» первое время у него ничего никуда не идет. Не меньше минуты. Потом он едва различимо улыбается из-за солнечного ореола:

— Уважаемый, если вы отступите от своего правила и приметесь думать, то у вашей лавки могут появиться новые щедрые покупатели. Мой господин и его друзья очень любят книги, особенно редкие. И новые, и старинные… — и едва Абрамо успевает сообразить, что его собираются купить, кто его собирается купить, в пару к прянику демонстрируют и кнут: — А советам друзей непременно надо следовать.

Да, советам друзей нужно следовать. Лавочнику здесь не станут лгать, это ниже достоинства. Да и для этих людей он — никто. Чужое орудие, которое можно просто присвоить, которое незачем ломать. Вот потому и хотелось — молчать. Но у него дом и семья — и еще он твердо уверен в себе: сломается. И Бартоломео да Сиена прекрасно это знал, когда давал совет.