Дыхание

Все дни, кроме субботы и воскресенья, я общаюсь с народом. Это действо начинается сразу за дверями подъезда. Ветер — всегда северный и всегда в лицо — вышибает длинную слезу. Я такой же, как все, но привлекаю внимание. Шагаю не в ногу. Что-то беспокойное умерло во мне, заглохло. Первые признаки этого состояния обнаружились прошлой весной. Я приехал на Байкал, где у меня есть крохотная дача, и стоя у самой воды смотрел на потрескавшийся лед.

Звериная свежесть апреля. Мощное, глубокое, едва уловимое приготовление плыло издалека, исподволь наполняя воздух. Никакого участия мысли — принудительного участия. Центробежная сила тепла размешивала запахи и звуки. Здесь я впервые почувствовал… Словно центр зарождающегося тайфуна находился во мне, где-то на уровне диафрагмы, и кроме тайфуна не было ничего. Страх — лишнее, подумал я.

Страх — это мысль, инородное тело, как будто однажды вам сделали операцию и забыли салфетку, и теперь вокруг нее нарастает плоть и жизнь, и гной, и кто-то умирает на заляпанной желчью простыни.

Уже много дней я пытаюсь как-то обозначить свое открытие. Придумать слово, заклинание, чтобы вызывать его из хаоса и тьмы. Последняя находка — Withouting. With-Out. Но почему все так понятно по-английски, по-китайски, по бушменски, только не по-русски? Счастливые жители Зелы. У них не было ни Гумилева, ни Бердява, ни многомудных духовнословописателей. Не пившие вод глубоких, морских, кои сколь не пей, обретешь только новую жажду, геморрой, простатит, цирроз печени, ожирение, сифилис, эгоизм, атеросклероз и синдром Альцгеймера.

Стою как заложник в театре, где нет ни крыши, ни стен. Да и сцены я не заметил. Тогда с чего я взял, что это театр?

Что бы то ни было, занавес открывается. Актеры свободны. Актеров ждет модный ресторан и приглашение на кинопробы. Всем спасибо, господа! Начинаем пьесу.

Есть несколько примет этого состояния — к примеру, звуки. Или точнее, вибрации. Во многих людях словно играет музыка; во мне царит ровный грохот. Тор, мой дед по 1D, напоминает о себе каждым ударом сердца.

Случается, все утихает, и тогда я опускаю руки и не знаю, жив я или нет. Мне безразлично все, что заставляет жить моих знакомых. Все или почти все, и эта приблизительность спасает или топит меня, я еще не разобрался. Я сам себе напоминаю актера на выслуге лет: он чувствует, что все изменилось, что все не так, но продолжает ломать комедию. Я заставляю себя думать, заставляю себя звучать, но во мне глухо как в танке. В танке, установленном на пьедестал в центре города, или отвезенном на кладбище. Разницы нет.

Покой и тишина… которые пока не внушают доверия.

Вы уже заметили: слова распадаются, фразы живут самостоятельной жизнью. Чтобы скрепить их неким наличным смыслом, мне придется уходить в такие дебри, что, если вы последуете за мной, вы не вернетесь. Я ничего не понимаю, особенно когда подумаю о будущем; менять ловитву на молитву не всегда легко. И может быть, железный грохот, о котором я упомянул выше, — это наказание, ведь я не могу вернуть прежнюю музыку, уродливую, но привычную, и остается только ритм, звучащий эхом. Эдик написал из Парижа: «Со мной происходит то же самое. Даже не Монпарнасе я словно инопланетянин. Видимо, я привез с собой эту типично русскую инфекцию — лица необщее выраженье. Однако при всей ее идиотичности есть в ней что-то положительное. Если не сгинуть в Армагеддоне и пройти по кладбищу в день воскрешения мертвых, тебя ждет примерно то же. Ты будешь как бельмо в глазу. Воскресшие кадавры тебя растерзают».

Ему хреново даже там, в городе, куда он так стремился.

Область несовпадений… В последнее время приходится думать о ней днем и ночью. «Сначала здесь, на планете, появились тела, и они были по-своему счастливы, как животные. То был золотой век. А потом в них вдохнули души, как заразу из других совершенных миров. Они, конечно, были супер, но не для этого места. Потому нам так погано». Это версия человека, невыносимо страдавшего от среды обитания. Его звали Кит. Мы работали в одной газете и часто просаживали получку в пивбаре. Кит жил в Предместье Блатнянского, в квартире жены, и ненавидел всех кого встречал на улице. Публика пригородов сводила Кита с ума. Он чувствовал себя будто в осаде. Ужас не покидал его даже дома: он постоянно ждал неурочного звонка в дверь, удара камня в стекло или взрыва бытового газа.

Однажды он пригласил меня на день рождения его супруги. Ольга могла навести тоску на кого угодно. С такими унылыми лицами рождаются только в местах с холодной среднегодовой температурой. Я шел к ним пребывая в дурных предчувствиях. Когда я вошел, Ольга уже была в последней стадии взвинченности. Ходила по квартире шагами цапли, дергала плечами будто пытаясь сбросить мужа с шеи, и норовила что-нибудь задеть на пути. После первых же рюмок Кит уже не мог говорить о чем-либо кроме этой паршивой окраины, от которой приходится так долго ехать в редакцию и вообще народ тут — сплошное говно, отметил он с козьей улыбкой.